Залман Пресс стал торговцем чулками.

Мама в воротах не видит света дня. В двух шагах от нее стоит ее бывший сосед, Залман — торговец чулками, а вокруг него такое столпотворение, словно саранча налетела. Не носками, не чулками, шерстяными мужскими или шелковыми женскими, лежащими на его левом плече, привлекает он покупателей; не гребешками, не зеркальцами, не шпильками, не заколками и прочей чепухой, которой набита сумка в его правой руке, заманивает он прохожих; рифмами он их заманивает, песенками он их привлекает. Люди, которым нет дела до чулок, окружают его и не могут надивиться его рифмам, которые он словно вытряхивает из рукава и карманов, как фокусник, вытаскивающий монеты из носа и ушей.

По улице идет женщина с большой сумкой. Она на последнем сроке беременности. Заметив кружок, она останавливается. Торговец чулками быстро спрашивает ее:

— Как вас зовут?

— Фейга, — улыбается женщина. По восторженным лицам она понимает, что этот еврей — шут, забавник и весельчак.

— Фейга? — Галантерейщик аж отпрыгивает назад от подлинного или деланного страха, изгибает бровь и немедленно выдает песенку:

Окружающие смотрят на женщину, на ее набухший живот, и понимают намек торговца чулками. Залман наскоро подводит итог:

Собравшиеся столбенеют и теряются; ну и голова у этого торговца чулками! После такого внимания беременной не подобает уходить с пустыми руками, она начинает копаться в его сумке и позволяет ему самому решать, чем он ее одарит.

Больше всех волнуется Марьяша, известная на весь мир сплетница. Она как раз бегала в лавку, чтобы купить своему мужу поесть, заткнуть ему пасть. И на обратном пути увидела это сборище. Она стоит с селедкой в руках, с платком на растрепанных волосах, в неряшливом платье и со спущенными чулками. Она совсем забыла, что ее муж сидит дома как на углях, и умоляет галантерейщика, как разбойника:

— Скажите какую-нибудь рифму для Марьяши!

При этом она хитро подмигивает собравшимся, словно говоря: смотрите, как я насмехаюсь над этим растрепанным еврейчиком, этим записным шутом.

Галантерейщик бросает на нее взгляд, сразу понимает, с кем имеет дело, встряхивает своими длинными волосами и поет:

У Марьяши смех застревает в горле. Торговка сладостями хохочет, упоенная местью, осчастливленная падением своей разлюбезной соседки. Марьяша быстро приходит в себя, справляется с замешательством и снова строит сладкую мину:

— Коли так, скажите рифму на торговку сладостями.

Невозможно понять, то ли торговец чулками пугается разбойничьих глаз торговки сладостями, которые буравят его насквозь: скажи только слово, и я тебя зарежу! То ли ему действительно не хватает рифмы. Но внезапно он поворачивается к воротам и показывает пальцем на маму:

— Рифму на торговку сладостями спрашивайте у сына Вели. Он из нынешних писателей. У него рифмуется все.

От восторга, что Марьяше не удалось выставить ее дурой, торговка сладостями неожиданно издает бабский крик, словно дибук, который всегда говорит из нее мужским голосом, на миг ослабляет хватку:

— Ой, держите меня! Вы ведь можете быть шутом на свадьбах!

Публика на миг застывает в восхищении: кто бы мог подумать, что торговке сладостями придет в голову такая идея, просто министерская мысль? Начинается суматоха. Все проталкиваются к торговцу чулками с советами:

— Зачем вам торговать чулками? Станьте свадебным шутом. Будете грести золото лопатой!

— Зезмерский[151] бадхен против вас просто собака!

— Эльокум Цунзер[152] мог бы печку у вас топить!

— На свадьбы идите! На свадьбы богачей! По вам с ума будут сходить!

— Что такое? — озирается торговец чулками. — А вы чем плохи? Весь мир трепещет перед толстобрюхими, а мы, бедняки, стоим на улице под окнами. Там, в нарядных залах, Зезмерский бадхен или реб Эльокум Цунзер занимают почетные места. Они громко расточают хвалебные речи молодым, угощают богатых сватов, поэтому им в ермолку причитается пожертвование. Однако побирушкам, стоящим на улице, тоже нужен какой-нибудь шут. Я и есть этот шут. Мои рифмы не стоят денег. В придачу я даю чулки, шпильки и прочую мелочь. Слушайте же внимательно песенку, которую я недавно сочинил для таких сватов, как вы.

Он ставит на мостовую сумку, которую держал в правой руке, поправляет чулки на правом плече, задирает голову, щелкает пальцами и принимается напевать:

Торговец чулками внезапно останавливается и ждет, когда публика догадается, какой должна быть последняя рифма. Кто-то в толпе произносит это слово, и все начинают хохотать так громко, что кажется, вот-вот полопаются окна. В то же мгновение торговец чулками хватает свою корзинку и исчезает во дворе гусятни, как актер, покидающий сцену в самый разгар аплодисментов.

Слушатели оглядываются, перестают смеяться, и на их лицах отражается хмурое осеннее небо. Люди обеспокоенно морщат лбы и качают головами:

— Чтобы старый еврей сквернословил…

— Чтобы еврей с бородой прыгал, как козел, и валял дурака…

Толпа понемногу рассасывается, мама в воротах наконец видит свет дня и тут же чувствует, как кто-то касается ее руки. Это Залман выскочил из глубины двора и говорит ей поспешно и как бы по секрету:

— Ну, что вы скажете, а? Вы видели, как меня слушали? Расскажите об этом своему сыну. Он ведь из этих новых писателей, он считает меня рифмоплетом. Я еще не все куплеты спел. Вот я вам сейчас спою еще один:

— Видите ли, Веля, — говорит он на одном дыхании, — я недавно читал одну брошюрку, изданную вашим сыном и его товарищами[153]. Они там пишут, что надо создавать новые рифмы. Вот я и продемонстрировал этот трюк, срифмовал «до упаду — будут рады».