— Я вижу, Мойшеле, вы устроили мне забастовку. Но я еще должна нафаршировать горлышки мукой и жиром, почистить морковь и натереть хрен для рыбы.

— Не надо, — строго сказал Мойшеле и закрыл книгу, словно предвидя, что она ему уступит, несмотря на все ее возражения.

— Скажу вам правду, Мойшеле, я так и не знаю, какие блюда вы любите, а какие нет. Вы благодарите за все одинаково.

— Я люблю все блюда, мама Веля, — ответил он. — Все, что вы готовите, хорошо и вкусно, как у моей мамы дома. Но если вы не пойдете спать, я тоже не пойду, а через неделю не приду к вам вовсе. Я знаю, что ради себя самой вы не провели бы всю ночь на ногах.

Услышав такие речи, она не сказала больше ни слова, быстро засунула горшки в самый жар, закрыла печь заслонкой и сразу же пошла спать. Она ведь знает: что у Мойшеле на языке, то и на уме.

Когда она уже лежала в постели, а Мойшеле — на кровати ее сына напротив, он рассказал ей историю из тех времен, когда он еще учился в ешиве.

— Ешиботники дежурили каждый четверг. То есть они учили Тору ночь напролет. Глава ешивы запретил это. «Я вижу, — сказал он, — что вместо того, чтобы постоянно изучать Тору, вы избегаете учебы. В среду вы пропускаете целый день, потому что готовитесь к бессонной ночи. В пятницу и субботу вы не учитесь, потому что накануне не спали. А в ночь четверга вы то ли учите Тору, то ли дремлете за пюпитром».

Так рассказывал Мойшеле. Мама поняла: он хочет, чтобы она не сердилась на него за то, что он настоял на своем. И, кстати, он прав. В ночь четверга она падает с ног. Работа на час занимает у нее все три. В пятницу она стоит в воротах сонная и не слышит, что ей говорят клиенты. А сразу же после кидуша она засыпает за столом. И сама не ест, и Мойшеле не ест без нее. Он ждет, когда она проснется и подаст второе блюдо. Будить ее он не хочет.

Но почему сегодня его еще нет? Если Мойшеле не приехал в четверг, чтобы помочь ей занести товар, то, может быть, с ним, не дай Бог, что-то случилось. С тех пор как ящик упал ей на плечо, он вообще не позволяет ей таскать корзины. Что если он заболел оттого, что стоял, согнувшись, под палящим солнцем? Что если у него жар? Бедный ребенок один среди чужих людей и спит в сарае с крестьянами. Только бы успеть все сделать до его прихода. Как же ей скоротать ночь? Она все равно не сомкнет глаз. Едва рассветет, она помчится на рынок и будет ждать огородника из Солтанишек… Хвала Всевышнему! Она слышит, как открывается дверь. Это он, это его шаги, только он входит так тихо. Мама берет кухонную лампу и идет в мастерскую, чтобы осветить ему дорогу и не дать наткнуться на какую-нибудь железяку. Она видит, что Мойшеле приволок с собой большой тюк.

— Добрый вечер, мама Веля. Работа в Солтанишках закончилась, мне надо было взять расчет у хозяина и попрощаться с товарищами, поэтому я и опоздал. Я привез свои вещи.

— С сегодняшнего дня вы постоянно будете жить у меня! — радостно восклицает она и тут же раскаивается. Смешно требовать этого от Мойшеле, думает мама. В конце концов, он ей ничего не должен.

Мойшеле смотрит на нее серьезно и молча, но ее переполняет радость оттого, что он пришел к ней живой и здоровый, и она даже не замечает выражения его лица. Не замечает она и того, что ее жесткие, натруженные пальцы гладят его густые кудрявые волосы.

— Ой, Мойшеле, вы весь мокрый, смойте пот со лба. Я не знала, что и думать, ведь время уже позднее, а вас все нет и нет. Я сегодня получила письмо от сына, он пишет, что он и ваша сестра скоро приедут домой. Идите поешьте, Мойшеле.

Он сидит за столом и читает про себя письмо из Варшавы. Мама приносит ему все самое лучшее и вкусное. Кусочек рыбы, горячие мясные тефтели и тарелочку супа. Даже родного сына она никогда не баловала в четверг субботней трапезой. Он может подождать и до кидуша, а Мойшеле еще совсем ребенок. И чтобы сильнее порадовать его, она говорит:

— Я уже почти закончила работу, так что вам не придется устраивать забастовку. Почему вы не едите, Мойшеле?

— Как ваше плечо? — Он пробуждается от своей задумчивости и начинает есть. Но мама видит, что не это он хотел сказать, да и ест-то он через силу.

— Слава Богу, — отвечает она. — Плечо совсем выздоровело, но я до сих пор не могу прийти в себя от страха из-за той драки, что вы устроили с извозчиком.

Она хочет еще раз прочесть ему нравоучение, попенять ему на то, что он связался с таким нечестивцем, как этот извозчик, но она сдерживается и молчит. По тому, как Мойшеле морщит лоб, она понимает, что он хочет сказать ей что-то важное и обдумывает, как начать.

— Мама Веля, — говорит он наконец каким-то не своим голосом. — Я уезжаю в Эрец-Исраэль.

Он начинает ерзать на табурете, сердясь на себя за то, что он не смог хоть немного растянуть свою речь и подготовить маму Велю к этой вести.

Она сидит, не дыша, сложив руки на животе. Мойшеле, словно собравшись с духом, резко добавляет:

— Вы же знаете, мама Веля, что я работал в Солтанишках, чтобы подготовиться к работе в кибуце в Эрец-Исраэль. Я обещал отцу, что я туда приеду, как только пройду подготовку.

— Для кого же мне теперь готовить на субботу? — бормочет мама себе под нос.

— Ваш сын и моя сестра скоро приедут домой, — торопится утешить ее Мойшеле. — Вам будет для кого готовить на субботу, вам не будет одиноко.

— Мой сын и ваша сестра будут жить отдельно, — говорит мама с застывшей улыбкой, и слезы катятся из ее глаз.

— Ну что вы, мама Веля, — качает головой Мойшеле, — а для себя самой вам не надо пожить? Вы постоянно ищете, кого любить и ради кого жертвовать собой.

Мама смотрит на его дрожащие полуоткрытые губы, полные и теплые, и приходит в себя: ведь Мойшеле уезжает в Святую Землю праотцов, его родители уже там. Его мать достаточно тосковала по нему. Его отец оставил должность раввина, чтобы иметь возможность быть вместе с Мойшеле. Единственная дочь раввинши остается здесь с ее сыном, а ей надо, чтобы еще и Мойшеле был при ней и помогал ей таскать корзины с товаром.

Она хочет, чтобы Мойшеле забыл глупость, которую она сказала, и начинает вдруг рассказывать радостным тоном:

— Наш старший сын Моисей тоже был сионистом. Дай Бог, чтобы и сын Моисея, Арончик, был таким, как его отец и вы, дай вам Бог долгие годы. Тогда бы мать Арончика не дрожала день и ночь, что его снова посадят в тюрьму. Арончик всегда смеялся над своим дядей Исааком-аптекарем, который советовал моему сыну, когда тот был еще мальчишкой, ехать в Эрец-Исраэль и осушать там болота.

— И Арончик был прав. В том, что смеялся над своим дядей, — улыбается Мойшеле. — Надо самому ехать в Эрец-Исраэль, а не советовать это другим.

— Наш сосед реб Борехл, да пребудет он в раю, тоже хотел поехать в Эрец-Исраэль, умирать, — говорит мама, еще больше теряясь оттого, что она не может совладать со своей растерянностью, — но жена реб Борехла, моя компаньонка Блумеле, вместо этого хотела поехать к их детям в Аргентину. Оба они, бедняги, остались в Вильне на Зареченском кладбище.

— Жаль, — огорчается Мойшеле. — Конечно, лучше поехать в Эрец-Исраэль, чтобы работать и жить. Но раз кто-то хочет поехать туда, чтобы там хотя бы умереть, значит, он хотел бы и жить там, но ему не хватило сил, чтобы осуществить это желание.

Мама видит, что Мойшеле пытается помочь ей разговориться. Она сердится на себя за свою несдержанность и дрожащими руками вынимает из кошелька полотняный мешочек.

— Мойшеле, каждую неделю вы давали мне по два злотых из вашего заработка. Я не хотела с вами торговаться, потому что вы сказали, что, если я их не возьму, вы не будете приходить ко мне на субботу. Я брала ваши злотые и откладывала их. Теперь, когда вы отправляетесь в такой дальний и тяжелый путь, я прошу вас: возьмите эти деньги и потратьте их на свои нужды.

— Мама Веля. — Мойшеле вытаскивает из кармана целую пачку бумажных купюр. — Я тоже не хотел с вами торговаться. Вы не брали деньги, которые вам причитались, поэтому я держал их при себе. Но мне некуда было их девать. Всю неделю я ел и спал в Солтанишках. Теперь, когда я уезжаю, я хочу отдать эти деньги вам. На расходы мне посылает отец.