Гость — это, собственно, гостья, девушка с сочными, свежими губками и с похожими на продолговатые плоды миндаля глазами. Когда она улыбается, ее глаза становятся еще уже, они сладко жмурятся, а ее блестящие зубки говорят об упрямстве. Ее полная фигура на удивление пропорциональна, словно выточена. Прозрачные розоватые ушки виднеются сквозь волну черных волос. Ее лицо пылает от смущения. Она чувствует, что даже тени и подсвечники смотрят на нее со значением. К тому же она изрядно напугана этой каморкой в кузнице.

Приглашая ее к нам на трапезу встречи субботы, я долго готовил ее к тому, что мы живем в задней комнате кузницы. Я твердил ей об этом, пока она не потеряла терпение и не сказала, что мне не подобает, словно какому-то обывателю, столько извиняться за то, что я зову ее не во дворец. И все-таки она не ожидала увидеть такие ободранные стены и такой закопченный потолок. Теперь она озирается со скрытым любопытством и выглядит испуганной.

Мама сидит за столом в субботней шали на голове и читает вечернюю молитву по молитвеннику «Корбн-минха». Покуда ее губы шевелятся, шепча молитву, ей не нужно говорить с гостьей, ей нечего бояться, что она ненароком скажет что-то лишнее, поэтому она свободно отдается своим размышлениям.

Когда сын сказал ей, что он хочет пригласить на субботнюю трапезу девушку, он упомянул, что ее зовут Фрума-Либча. При этом он говорил о ней так, словно она уже была его невестой. Мама сразу же подумала: любопытно — прежнюю девушку, с которой он гулял, Бейлку, он никогда не приглашал в кузницу. Не иначе как и впрямь хочет жениться на своей нынешней подруге. Она принялась хлопотать по дому, прибираясь на скорую руку. Сын рассмеялся и напомнил ей, что точно так же она ведет себя наутро после Хануки, когда богатые хозяйки начинают покупать гусей и топить сало на Пейсах. Она тогда залезает на скамейку с веником в руке и сметает с потолка паутину, хотя к Пейсаху паутина появится вновь. Теперь, когда гостья уже сидит за столом, мать видит, что самоуверенность ее сына сошла на нет и что именно он, а не она, его мать, смущен бедностью их квартиры.

Мать обиженно думает: прибраться в доме ради гостя не грех, а своей бедности я не стыжусь. Никто меня не кормит. Я, с Божьей помощью, сама зарабатываю на хлеб. Если мой сын действительно собирается жениться, он должен хотеть, чтобы его невеста узнала о его происхождении, положении и недостатках скорее, чем о его достоинствах. Не знаю, права ли я, но, кажется, девушке важно, кто будет ее свекровью. Ведь она очень родовита. Не благодарить же мне сына за то, что он не стыдится меня, простой еврейки. Да ладно, кем бы я ни была, красивее я уже не стану и умнее не буду. А если я не гожусь ей в свекрови, то, как говориться, сперва выводят корову, а потом сжигают коровник.

Мама спохватывается, что сердится она понапрасну. Девушка выглядит порядочной. Она все время молчит, чтобы не мешать хозяйке молиться. Не подобает заставлять гостью долго ждать, думает мама. Она наскоро завершает молитву, целует обложку молитвенника и тихо говорит: «Доброй субботы!»

— Доброй субботы! — весело отвечает Фрума-Либча, избавленная от долгого молчания. — Вы никогда не пропускаете вечерней молитвы?

— Когда как, — отвечает мама. Не будет же она рассказывать, что в прошлую ночь с четверга на пятницу она легла пораньше, чтобы не заснуть за ужином в канун субботы, а сегодня она торопилась, чтобы иметь достаточно времени помыться и переодеться, и в результате начала молитву за целый час до зажигания свечей.

Я замечаю под свежевыстиранной салфеткой пару красивых румяных хал. Халы больше, чем обычно. Я поспешно начинаю делать кидуш, но постепенно замедляю благословение, потому что вижу, что Фрума-Либча смотрит на меня серьезно и хочет, чтобы я не торопился и не глотал слова. Мама, которая стоит в стороне, сложив руки, и смотрит на стол, сразу же замечает, как девушка намекает мне, что надо вести себя прилично. Она замечает и то, что девушка слушает кидуш терпеливо, не из набожности, из уважения к ней, хозяйке.

Мама омывает руки, произносит благословение на хлеб и, следуя обычаю, молча проглотывает кусочек халы размером с маслину. Фрума-Либча долго колеблется, словно размышляя, произносить ей благословение или нет. Наконец и она принимается жевать халу с явной неохотой. Она не хочет меня огорчать, но не хочет и показаться набожнее, чем она есть. Так думает мама и, чтобы помочь гостье выйти из затянувшегося молчания, говорит:

— Мы покупаем халу у пекаря, у него есть все что угодно, на любой вкус. Даже посреди года он печет праздничную выпечку, оменташи[100], черный лекех и всякие сладкие торты, ну прямо глаза разбегаются. В больших городах у людей нет времени печь самим. Я знаю, что в маленьких местечках пекут дома. Наверное, у вас тоже так делают.

— Да, у нас в местечке женщины пекут сами. В канун субботы у нас дома ярмарка. К маме приходят покупать дрожжи. Раввины в местечках живут с того, что продают дрожжи, — говорит Фрума-Либча с заметной обидой.

— Когда женщины сами пекут халы на субботу, у этих хал совсем другой вкус. Сердце радуется смотреть, как тесто поднимается в кастрюлях, — говорит мама. — Ну, пойду принесу рыбу.

— Я вам помогу, — весело и совсем по-свойски говорит Фрума-Либча.

— Да какая там работа, — отвечает мама, и глаза ее радостно сияют. — Сидите себе на здоровье. Еще, не дай Бог, порвете платье о кузнечные железяки, которые тут повсюду торчат. Мы то уже привыкли к этой тесноте.

Мама возвращается с кухни, нагруженная блюдом с рыбой, и покашливает, чтобы мы слышали, что она входит в комнату. Когда она открывает дверь, «дети» едва успевают оторваться друг от друга.

Комнатка полна тепла и уюта, и мама успокаивается. Она видит, что ее страх перед гостьей напрасен. Радость разливается по ее усталому телу, но она делает равнодушное лицо и подает нам рыбу.

— Очень вкусно, отменно приготовлено. — Фрума-Либча ест с аппетитом.

— Большое спасибо. Я не такая уж великая хозяйка. Кроме того, у меня нет времени ждать, пока рыба настоится. А как у вас готовят фаршированную рыбу? Так, как у нас, или по-другому?

— У нас фаршированную рыбу делают, как в Вильне, а вот польские евреи в фарш кладут сахар. — Говоря это, Фрума-Либча краснеет как кумач, словно мама устраивает ей экзамен.

— Сахар? — удивляется мама. Она знает, что на праздник фаршированную рыбу варят в сладком и кислом. В нее добавляют изюм, цитрон или уксус, чтобы была кислинка, пару лавровых листов и пряные приправы, а еще в фарш кладут печенье, чтобы он стал коричневым. Но то, что в рыбный фарш нужен еще и сахар, кажется ей странным. — А что еще кладут польские евреи в фаршированную рыбу?

— Свои ингредиенты, как и литовские евреи, — отвечает Фрума-Либча и еще больше краснеет. — Добавляют яйцо, соль, перец, лук. Чем мельче рубят рыбный фарш и чем дольше варят рыбу, тем лучше она получается.

— У нас еще кладут шафран, чтобы рыба была желтой, — добавляет мама и заранее тает от счастья: хозяйка! Настоящая хозяйка!

— На виленских улицах я видела женщин, которые несли в закутанных горячих горшках дробленый горох и продавали его бумажными кулечками, — смеется Фрума-Либча.

— Ну да. — Мама не может понять, что тут удивительного. — Торговки покупают дробленый горох и мажут его на хлеб. Другие женщины носят на продажу вареную овсянку, забеленную молоком. Зимой, сидя у своих корзин, торговки отогреваются горшочком горячей овсянки. Есть ведь поговорка: один плачет, что жемчужин мало, а другой, что каша в рот не попала.

Мама выходит в полутемную мастерскую и берет с угольного ящика загодя припасенный и накрытый салфеткой загадочный поднос. Она возвращается сияя:

— После рыбы хорошо что-нибудь выпить. — Она снимает с подноса бутылку вина и несколько серебряных бокальчиков.

— Ты взяла пасхальные бокалы? — изумляюсь я.

— Вот что я тебе скажу, — притворяется простушкой мама, — зачем нам целая дюжина пасхальных бокалов, если нас только двое? Весь год тоже надо жить по-человечески. У моего покойного мужа, — рассказывает она гостье, — была большая семья. Он садился за пасхальную трапезу с шестью детьми, двумя гостями и парой бедных родственников. У него было обширное хозяйство, но теперь…