Все рас­хи­ще­но, пре­да­но, про­да­но,

Чер­ной смер­ти мель­ка­ло кры­ло,

Все го­лод­ной тос­кою из­гло­да­но,

От­че­го же нам ста­ло свет­ло?

го­во­ритАх­ма­то­ва. С ин­тим­но­стью, не­мыс­ли­мой для про­сто пи­са­те­ля, об­ра­ща­ет­сяк ни­щен­ке-под­ру­ге Ман­дель­штам:

Мы с то­бой на кух­не по­си­дим,

Слад­ко пах­нет бе­лый ке­ро­син...

Этисти­хи не­воз­мож­но про­чув­ст­во­вать с точ­ки зре­ния «про­сто ли­те­ра­ту­ры»,нель­зя по­нять как «текст». Раз­ве в тек­сте не ре­за­нет по­на­ча­лу ду­рац­каяриф­ма «по­си­дим — ке­ро­син», а под ко­нец не раз­дра­жит ин­фан­тиль­ной сен­ти­мен­таль­но­стьюпо­же­ла­ние: «уе­хать на во­кзал, где бы нас ни­кто не оты­скал»? Замк­ну­таяв тек­сте, ин­то­на­ция сти­хов этих ум­рет: она стро­ит­ся в рас­че­те на ак­тив­ноесо­пе­ре­жи­ва­ние слу­ша­те­ля, на «уз­на­ва­ние» об­щей ат­мо­сфе­ры — жут­ко-тре­вож­нойат­мо­сфе­ры, ох­ва­тив­шей всю стра­ну и спло­тив­шей всю стра­ну и спло­тив­шейпод­спуд­но луч­шую часть ее на­ро­да.

Вотоба по­эта встре­ча­ют­ся, и Ах­ма­то­ва, на­ве­щая Ман­дель­шта­ма в ссыл­ке,про­из­но­сит:

И то­по­ля, как сдви­ну­тые ча­ши,

Над на­ми сра­зу за­зве­нят силь­ней

Как буд­то пьют за ли­ко­ва­нье на­ше

На брач­ном пи­ре ты­ся­чи гос­тей.

Воти си­туа­ция: тут и куль­то­вая це­ре­мо­ния, и пир. То­по­лям ве­ле­но за­зве­нетьне как что-ни­будь, но имен­но как сдви­ну­тым ча­шам.

Нетак ли справ­ля­ли свои ни­щие празд­не­ст­ва го­ни­мые пер­во­хри­стиа­не?..Но в на­шей «си­туа­ции» пир не­сколь­ко пре­об­ла­да­ет над куль­том. Рус­скаяпо­эзия ХХ сто­ле­тия не­сла в се­бе чер­ты бы­лой «се­ку­ля­ри­за­ции», му­чи­ласьнос­таль­ги­ей по «про­сто пи­са­тель­ст­ву» ми­нув­шей эпо­хи. Стрем­ле­ние ккуль­ту — куль­ту со­про­тив­ле­ния, толь­ко и воз­мож­но­му в этих ус­ло­ви­ях— бы­ло час­то смут­ным, но оно бес­спор­но, это стрем­ле­ние. Те по­эты бы­липлоть от пло­ти XIX сто­ле­тия — и ста­ра­лись удер­жать, со­греть, от­сто­ятьду­шу без­воз­врат­но ото­шед­ше­го вре­ме­ни... Им не да­ва­ли... Что же ос­та­ва­лось? Ос­та­ва­лась лю­бовь — ине­бо­га­то на­кры­тый стол в до­ме, вдвой­не уют­ном от­того, что в дверь ка­ж­дуюсе­кун­ду мог­ли (и мо­гут) по­сту­чать­ся не­зван­ые гос­ти... Вся эта ма­те­рияс хо­ду ста­но­ви­лась по­эти­кой. И сло­во та­кой по­эти­ки взы­ва­ет ни­какуж не к «даль­не­му раз­ви­тию, ис­прав­ле­ни­ям и до­пол­не­ни­ям». Ко­щун­ст­вен­нобы­ло бы тут го­во­рить об «ис­прав­ле­ни­ях и до­пол­не­ни­ях» (по­жа­луй, Бах­тинво­об­ще с этим оп­ре­де­ле­ни­ем по­го­ря­чил­ся: не толь­ко ли­рик, но и про­за­ик-ро­ма­нистмо­жет оби­дить­ся, ко­ли сло­во его при­мут лишь как от­пра­вную точ­ку, ма­те­ри­алдля «ис­прав­ле­ний и до­пол­не­ний»!). Нет, это сло­во тре­бу­ет имен­но «бла­го­го­вей­но­гопо­вто­ре­ния», а то и ко­ле­но­пре­кло­не­ния.

Сло­воэто — бе­зо­го­во­роч­но:

И зна­ем, что в оцен­ке позд­ней

Оп­рав­дан бу­дет ка­ж­дый час...

Но в ми­ре нет лю­дей бес­слез­ней,

Над­мен­нее и про­ще нас.

Сло­воэто ав­то­ри­тар­но, и на вер­ши­нах об­ре­та­ет ка­кое-то не­мыс­ли­мо хо­ро­вое,все­мир­ное зву­ча­ние:

И в ку­лак за­жи­мая ис­тер­тый

Год ро­ж­де­нья,— с гурь­бой и гур­том

Я шеп­чу обес­кров­лен­ным ртом:

— Я ро­ж­ден в ночь с вто­ро­го на третье

Ян­ва­ря в де­вя­но­сто од­ном

Не­на­деж­ном го­ду — и сто­ле­тья

Ок­ру­жа­ют ме­ня ог­нем.

Ман­дель­штамне зря «Сти­хи о не­из­вест­ном сол­да­те» срав­ни­вал с ора­то­ри­ей.

Та­ко­ватра­ди­ция, сло­жив­шая­ся в 20-е — 30-е го­ды и пре­рвав­шая­ся в ос­нов­номна ру­бе­же 50-х и 60-х. По­эты, на­чав­шие свой путь до ре­во­лю­ции, хо­ро­шопом­ни­ли про­шлое, пом­ни­ли нор­маль­ные куль­тур­ные ус­ло­вия, пом­ни­ли бы­тие«про­сто пи­са­те­лей». Твор­че­ст­во их ро­ж­да­лось на кон­тра­сте этой их па­мя­ти(за­ме­шан­ной на ред­кой ду­шев­ной си­ле) — с ка­та­ст­ро­фи­че­ской не­нор­маль­но­стьюпро­ис­хо­дя­ще­го. Тра­ди­ция ро­ж­да­лась на­столь­ко не­пред­взя­то, ор­га­нич­но,жи­во,— что здесь не­по­ча­тый край ра­бо­ты для ис­сле­до­ва­те­лей куль­ту­ры...Но за те­ми мас­те­ра­ми при­шли лю­ди, ко­то­рые, с од­ной сто­ро­ны, не име­лиза со­бою «цар­ско­сель­ско­го» про­шло­го, с дру­гой же — ис­пы­ты­ва­ли чрез­мер­ные«от­те­пель­ные» ил­лю­зии в от­но­ше­нии к на­стоя­ще­му. Об этом дос­та­точ­носка­за­но бы­ло в на­ча­ле. По­пыт­ка воз­вра­та к «про­сто пи­са­те­лю» бы­лана­столь­ко уто­пич­ной, а по­сле­дую­щее раз­оча­ро­ва­ние — на­столь­ко не­из­беж­ным,что вся «пре­крас­ная эпо­ха» («брон­зо­вый век») ока­за­лась лишь па­ро­дий­нымпо­вто­ром то­го — по­ис­ти­не эпо­халь­но-глу­бо­ко­го — пе­ре­ло­ма, ко­то­рыйза­стиг ушед­шее ве­ли­кое по­ко­ле­ние. Лишь ра­зо­брав­шись с этим, мож­но втео­рии и на прак­ти­ке по­кон­чить с ту­пи­ком, ку­да за­во­дят нас ди­рек­ти­выиро­ни­че­ских пуб­ли­ци­стов и за­по­зда­лые про­ро­че­ст­ва Бах­ти­на.

2.По­ми­мо этих ис­то­ри­ко-куль­тур­ных со­об­ра­же­ний, не­лиш­не за­ме­тить:Бах­тин со­вер­шен­но не при­ни­ма­ет во вни­ма­ние всем из­вест­ных осо­бен­но­стейрус­ской тра­ди­ции пи­са­тель­ст­ва. Столь чут­кий к «при­клю­че­ни­ям жан­ра»,он во­об­ще че­рес­чур лег­ко пе­ре­пры­ги­вал, не­ред­ко про­сле­жи­вая жан­ро­выетра­ди­ции, че­рез ру­бе­жи тра­ди­ций на­цио­наль­ных. А ведь не ну­ж­дается вдо­ка­за­тель­ст­вах из­веч­ная воз­вы­шен­ная от­вет­ст­вен­ность, про­по­вед­ни­че­скоеса­мо­ощу­ще­ние рус­ско­го пи­са­те­ля — и да­же со­от­вет­ст­вую­щее от­но­ше­ниек пи­са­те­лю рус­ско­го об­ще­ст­ва (что, в скоб­ках за­ме­тим, яв­ля­ет­ся од­нойиз при­чин ны­неш­не­го «бе­реж­но­го» от­но­ше­ния к ли­те­ра­ту­ре со сто­ро­ныофи­ци­аль­ных ор­га­нов). Это про­яви­лось уже и в бла­го­об­раз­ном XIX ве­ке.Язык Пуш­ки­на (кста­ти, иро­ни­че­ский лишь на по­верх­но­ст­ном уров­не: поболь­шей час­ти ска­за­лось это в пись­мах, тя­го­тею­щих к фран­цуз­ской эпи­сто­ляр­нойтра­ди­ции), лег в ос­но­ву ли­те­ра­тур­но­го язы­ка на­ции, ска­зан­ное же наэтом язы­ке Пуш­ки­ным — жи­вой ко­декс чес­ти на­шей куль­ту­ры... По­эти­ка,ро­ж­даю­щая­ся на та­кой ос­но­ве, не мог­ла и не мо­жет тя­го­теть к ого­во­роч­но­мусло­ву...

3.По­след­нее. Бах­тин го­во­рит об иро­нич­но­сти сло­ва но­вых язы­ков. Но незря этот раз­го­вор о куль­ту­ре вер­тит­ся все вре­мя во­круг ли­ри­че­ско­гожан­ра. За­ко­ны это­го жан­ра из­на­чаль­но от­лич­ны и от ро­ман­ной про­зыно­во­го вре­ме­ни, и да­же от язы­ко­вых тен­ден­ций. Об этом пи­сал ко­гда-тобле­стя­ще... Ми­ха­ил Ми­хай­ло­вич Бах­тин.

«Языкв по­эти­че­ском про­из­ве­де­нии осу­ще­ст­в­ля­ет се­бя как не­со­мнен­ный,не­пре­ре­кае­мый и все­объ­ем­лю­щий. (...) Мир по­эзии, сколь­ко бы про­ти­во­ре­чийи бе­зыс­ход­ных кон­флик­тов ни рас­кры­ва­лось в нем по­этом, все­гда ос­ве­щенеди­ным и бес­спор­ным сло­вом. (...)» — А по­это­му «...язык по­эти­че­скихжан­ров, где они при­бли­жа­ют­ся к сво­ему сти­ли­сти­че­ско­му пре­де­лу, час­тоста­но­вит­ся ав­то­ри­тар­ным, дог­ма­тич­ным и кон­сер­ва­тив­ным (...)» (Сло­вов ро­ма­не.— М. М. Бах­тин. Во­про­сы ли­те­ра­ту­ры и эс­те­ти­ки. М., 1975,с. 99-100).

От­вер­гаяра­ди иро­нии ав­то­ри­тар­ное сло­во как та­ко­вое, Бах­тин дол­жен был бы це­ли­комот­верг­нуть ли­ри­че­скую по­эзию как жанр! За­ко­ны са­мо­го жан­ра в этомпла­не ред­ко­ст­но сов­па­ли и с осо­бен­но­стя­ми на­цио­наль­ной тра­ди­ции,и с куль­тур­ны­ми тен­ден­ция­ми эпо­хи. Не по­то­му ли в по­след­ние пол­ве­касбы­ва­ет­ся ман­дель­шта­мов­ское про­ро­че­ст­во о «кон­це ро­ма­на» (упа­докосо­бен­но ощу­тим на вер­ши­нах жан­ра: взять хо­тя бы ра­фи­ни­ро­ван­ную кон­сер­ва­циюфор­мы На­бо­ко­вым, у ко­то­ро­го от ро­ма­на к ро­ма­ну все силь­нее уле­ту­чи­ва­лосьте­п­ло со­дер­жа­тель­но­го смыс­ла) — по­эзияже в эти го­ды рас­цве­ла на ле­дя­ных вет­рах?

По­ку­ше­ниеду­ха мыс­ля­ще­го и ана­ли­зи­рую­ще­го на дух стра­ж­ду­щий и со­зи­даю­щий —де­ло не но­вое. Но по­эты не уй­дут из го­ро­да, упо­вая на ав­то­ри­тет со­вре­мен­нойнау­ки, как не уш­ли из го­рода, упо­вая на ав­то­ри­тет Пла­то­на. По­эзия (навсех уров­нях: от лич­но­ст­но­го по­эти­че­ско­го тем­пе­ра­мен­та до глу­бинпо­эти­че­ско­го сло­ва) спо­соб­на и при­зва­на дер­жать ли­нию со­про­тив­ле­ниясре­ди не­строй­ной раз­но­го­ло­си­цы во все­об­щем рас­па­де. Све­тит ей этотпуть и те­перь.