ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В РЕВОЛЮЦИИ*

Но я-то не видал по счастью

Тобой усвоенных с трудом

Счастливых снов советской власти

О красном веке золотом.

Там все, кто молоды и стары,

Вкушают труд или досуг.

Там розовые комиссары

Воскресли силами наук.

Там геометрию, с цветами

Сплоченную в единый хор,

Венчает шелковое знамя

На пиках покоренных гор.

Там женщины равно красивы.

Там диалектика хитра.

Последний там поэт России

Скрипит подобием пера:

«Пускай на трупах иноверцев

Следы когтей или зубов.

Мое обглоданное сердце

Удобрит почву для хлебов.

Из серого слепого света

Шагает, здравствуя в веках,

Рабочий класс Страны Советов,

Неся убитых на руках».

1974

* * *

Все те, кто ушел за простор,

Вернутся, как северный ветер.

Должно быть, я слишком хитер:

Меня не возьмут на рассвете.

Не будет конвоев и плах,

Предсмертных неряшливых строчек,

Ни праздничных белых рубах,

Ни лагеря, ни одиночек.

Ни черных рыданий родни,

Ни каторжной вечной работы.

Длинны мои мирные дни.

Я страшно живуч отчего-то.

Поэтому я додержусь

До первых порывов борея.

Не вовремя кается трус —

И трусы просрочили время.

Я знаю, в назначенный день

Протянут мне крепкие пальцы

Пришедшие с ветром скитальцы

С вестями от прежних людей.

1974

* * *

Под закрытыми веками белый туман.

За окном расцветает туман голубой.

Я готов за отчаянный честный обман

До утра на коленях стоять пред тобой.

Ты проснешься позднее, к окну подойдешь,

В корабельном волненье земля поплывет,

И рассвет унесет твою светлую ложь

Над дрожащею хлябью асфальтовых вод...

Ты глядишь на троллейбус в сети лучевой,

Скоро встретимся, я тебе все объясню,

Уже слышу я голос взволнованный твой,

Затевая с кофейником белым возню.

Я под ребрами сердце мое тороплю,

Я тянусь из-под крыши к слепому лучу,

И тебя темноглазой любовью люблю,

И в зрачках твоих — слышишь? — исчезнутьхочу.

1974

* * *

Я слишком долго ждал, я верил и не верил,

Но поутру судьба нацелилась в упор,

Покуда не скрипят вертящиеся двери —

И слышится лишь твой со мною разговор.

И снова на заре простуженные речи,

И как невесть когда пролегший в сердцешрам,

Сквозь сеть твоих волос, спадающих наплечи,

Забрезжит белизна среди высоких рам.

Какой бездонный срок вмещается в отрезок,

Пока слова звенят, пока дрожит рука.

Всем воздухом скорбя, надежда напоследок

Удерживает взгляд и слово на века.

...А дому твоему, где в лифтах, башнях,нишах

Гнилой ютится дух — бесспорно, суждена

Судьба ничьих дворцов, архитектуры нищих,—

Но беспределен вид из верхнего окна.

Так поднимись к себе, раз нам порапроститься,

И выгляни в окно, где вовсе рассвело —

И серой головой подергивает птица,

И падают лучи на черное крыло.

1974

* * *

Под облачной упругой парусиной

Гуляет ветер, небо напрягая,

И ласточек безвольные тела

Раскачивает в воздухе весеннем.

А ты лежишь и ждешь, пока стемнеет,

И стихнет рокот смертного гулянья,

И флаги, зацепившись за балконы,

Причудливо застынут на стенах.

Но в воздухе, дрожащем, будто сердце,

Неистребимый настоящий праздник

Пройдет через бессоницу насквозь.

И черною волною карнавала

Взовьется город каждым переулком

Среди дешевых праздничных огней.

Ты знаешь, в эту ночь на перекрестке

Меня застиг единственный мой воздух,

И я в него со всех орбит сорвался,

И знаешь, этот воздух был тобой.

Когда-нибудь наступит новый день,

И с отголоском радости вчерашней,

Слегка еще скрипящей о ребро,

Я снова появлюсь перед тобою,

А ты больна, ты выглянешь в окно,

А за окном разгуливает ветер

И ласточек безвольные тела

Раскачивает в воздухе весеннем.

1974

* * *

Чернеет ствольный ряд среди землистых луж.

Застыло на стене измученное знамя.

Я выброшен навзрыд в безветренную глушь,

В туманный мокрый свет листвы подфонарями.

Из твоего двора я шел к себе во двор.

За два бескрайних дня мы добрались досути.

Со счастьем у меня короткий разговор:

На каждый год по дню и на день по минуте.

Любимая, прости, но эта ночь — моя.

Послушай, как скрипит пространствонеустанно,

А это оттого, что в мире забытья —

Деревья и туман, а воздуха не стало.

1974

* * *

Бесконечная минута.

Времени в обрез.

От заката до салюта —

Поле, воздух, лес.

Небо светлое померкло.

Город — на восток.

До начала фейерверка —

Самый малый срок.

И болотною водою

Поглощен закат.

Нависают темнотою

Волосы и взгляд.

И в соперничестве жутком

Взгляда и небес —

Крайний срок усталым шуткам:

Времени в обрез.

И дрожит трава сырая

За твоей спиной,

И взлетает даль без края

Праздничной волной.

И услышать можно даже,

Как, рождая страх,

С тихим звоном рвется пряжа

В греческих руках.

И звенят, не затихая,

Зыбкие поля.

Шепот, легкое дыханье,

Воздух и земля,—

И уже почти бесстрастно,

В пустоту скользя —

Небеса, глаза пространства,

Карие глаза.

1974

* * *

Если можно за миг до смерти

Задержать остыванье рук,

Я припомню смешной испуг

От письма в голубом конверте:

Чтобы тотчас над головой

Теплый вечер расцвел яснее

В неподвижном японском небе

Светлой дымчатой синевой.

Чтобы снова все стало просто,

Чтобы почерк осилив твой,

Я глядел на высокий остров

Над просвеченною водой.

И глаза мои были зорки

В подступающей темноте,

И чернел он верхушкой сопки,

Розовея к морской черте.

И к востоку зеленовато

Было небо в вечерний час,

И несуетный свет заката

Равнодушно тревожил нас.

Я держусь в этой жизни ради

Притягательной желтизны

Затонувшей тогда луны

В тихом устье прозрачной пади.

Чтобы прежде, чем догореть,

Дань отдав расставленным точкам,

Только в душу твою смотреть,

Только черным вязаным строчкам

Поклониться и умереть.

1974

МОГИЛА МАНДЕЛЬШТАМА

                                 Иснова скальд чужую песню сложит

                                 И каксвою ее произнесет.

1

Петухи закричали — но солнцу уже не взойти.

На трамвайном кольце не услышишь летучего звона.

Беспокойная полночь стоит на восточном пути,

И гортань надрывать не осталось ни сил, ни резона.

Государство назавтра отметит успех мятежа

Против властной умелости зрячего хрупкого тела,

Чтоб на сопках тонула в зеленом тумане душа,

Напоследок таежной дубовой листвой шелестела.

По могилам казненных попрятан бессмертья зарок.

Терпеливому слову дано окончанье отсрочки.

Я пройду по следам истерично зачеркнутых строк,

Чтоб добраться до чистой, еще не написанной строчки.

Над Уссури и Твидом — закон повсеместно таков —

Слово виснет туманом и вряд ли кого-то рассудит.

Петухи закричали вослед перемычке веков,

Зреет новая песня, и все-таки утра — не будет.

А на верфях шипела отрыжка японской волны,

Океан ухмылялся раствором щетинистой пасти,

И скользили по рейду суда на защиту страны,