И тогда, как свеча в потемки,
Вдруг из дальних приплыл годов
Звук пленительный и негромкий
Тростниковых твоих ладов.
И отвесив, я думал — дерзкий,
А на деле смешной поклон,
Я под наигрыш этот детский
Улыбнулся и вышел вон.
Здесьуже налицо мотив сопротивления. И не в том дело, что герой стихотворения«вышел вон», но в редком достоинстве тона самих стихов. Поэт не декларативно,а художественно отстаивает себя.
Ив сатире, и в лагерной песне, и в балладе, и в песне протеста присутствуюту Галича черты лиризма. Они в зрительных образах его поэзии. ДержавныйПетербург, «где стоят по квадрату в ожиданье полки — от Синода к Сенату,как четыре строки». Подмосковье, «где калитка, по-птичьи картавя,дребезжать заставляет окно». Городская окраина, где «за окошком ветермял акацию, билось чье-то сизое исподнее».
Вконце 60-x и в 70-e в периодике шли дискуссии о современной поэзии.Сетовали, что нет Пушкина. Пушкина, правда, не было — и не моглобыть. С теми, кто были, стоило обходиться бережней. Сетовали на ложныйгражданский пафос (тех, у кого пафос был) или на мелкотемье (тех, у когопафоса не было). Галича с его неложным гражданским пафосом, с масштабностьюего тем — выгнали вон. Нет пророка в своем отечестве. Для тех же, ктоне был связан круговой порукой верности друг другу за квадратным столом,творчество Галича стало уроком не только мастерства, но и роста поэтическойличности.
Личностьв поэзии Галича вырастает, распрямляется буквально.
Ах, как зовет эта горькая медь
Встать, чтобы драться, встать, чтобысметь!
В1987 г. мне довелось увидеть спектакль театра-студии «Третье направление»,поставленный на основе стихов и песен Галича и названный «Когда явернусь». Вдохновенно играли молодые актеры, блистательно раскрываласьточная драматургия сюжетов, волновался наэлектризованный зал. Нотрудно было принять общую концепцию спектакля, его угнетающую атмосферу.Тень карательных органов, лагерей и психушек нависала над сценой.Есть у Галича и карательные органы, и лагеря и психушки. Есть темагибели, поражения. Нет — пораженчества.
Как начинается посвященная В. Максимову «Стараяпесня»:
Вились стрелки часов на слепой стене,
Рвался — к сумеркам — белый свет.
Но, как в старой песне:
Спина к спине
Мы стояли — и ваших нет!
«Этостарая честь боевая», по слову другого поэта, оживает в песнях АлександраГалича.
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Такие-сякие,
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Ведь кровь — не вода!
Если зовет своих мертвых Россия,
Россия, Россия,
Если зовет своих мертвых Россия,
Так значит — беда!
Ихоть по ходу песни выясняется, «что вышла ошибка, и мы — ни к чему»,—но и здесь сам тон поэта, гнев его и боль полны чести и достоинства.
Теперь,когда предпочтение гражданственности едва поспевает за растущимспросом на нее, пафос этот кажется естественным и даже несколько падаетв цене. Но откуда же это неподдельное напряжение, каким заряженыпесни Галича? В 70-е приходилось большей частью выбирать между ложногражданственнымпафосом идейно выдержанной халтуры и беспомощной интеллигентскойиронией, фигой в кармане. Тогда голос Галича был — и поэтому до сихпор остался — обещанием поддержки и надеждой на спасение.
Но катится снова и снова
— Ура! — сквозь глухую пальбу...
ГеройГалича, близкий автору, несчастен, загнан, трагичен — только не жалок.Жалок у Галича герой совсем другого рода — герой его сатирическихповествований. Это фамильярный, неизбежно жуликоватый тип, отлично,казалось бы, приспособленный к условиям существования. Тот самыйтип, который нам десятилетиями представляли с фасада в качестве«советского человека». Вот он-то у Галича поистине жалок, в обоихсмыслах русского слова: и он жалок, и его жалко.
Онто и дело попадает впросак. Уходит в запой «знатный человек» Клим ПетровичКоломийцев, так и не добившись «почетного званья» для своего цеха,производящего колючую проволоку. На черте безумия оказываетсядиректор антикварного магазина Копылов, так и не сумевший решить:принимать ли на комиссию пластинки с речью Сталина («мне и взять нельзя,и не взять нельзя: то ли гений он, а то ли нет еще»). Не позавидуешь и герою«Баллады о прибавочной стоимости», который сжег мосты на родине, собравшисьза наследством в буржуазную Фингалию, и которого революция в Фингалииотрезала от желанного капитала. Вот над этими — нормальными, правильными,«как все» живущими людьми издевается судьба, им грозит зловещей теньюсумасшедшего дома. Механизм юмора в том, как наливаются протестоми назойливо напрашиваются на сострадание эти не привыкшие ни к протесту,ни к состраданию голоса.— «Как завелся я тут с пол-оборота: «Так и будемсачковать?! Так и будем?!»» — «Вот и вникните в положение исключительнобезобразное!» — «И пусть я псих, а кто не псих? А вы не псих?»
Героямэтим и впрямь сочувствуешь — в унижении. В конце концов их путаныемозги, их душевная инфантильность, их немудрящая хитрость — человечнеетого мифа о них, того «нового человека», которого десятилетиямитщетно воспитывали у нас. Как у Бродского:«Но ворюги мне милей, чем кровопийцы».
Эти-топесни принесли Галичу веселую раннюю славу в 60-e. Строки и образыих разошлись, как когда-то комедия Грибоедова, «на пословицы и поговорки».—«Нет на свете печальнее повести, чем об этой прибавочной стоимости»;«Мы стоим за дело мира, мы готовимся к войне»... Помню, в середине60-x мой отец, работавший тренером по шахматам в ЦДСА, приносил оттудапереписанный от руки текст песни о товарище Парамоновой — сталобыть, популярной и в офицерской среде. Мне рассказывали, что и солдатыв частях тайком слушали Галича. Сама товарищ Парамонова (с ее «Тылюдям все расскажи, на собрании») давно сделалась нарицательнымименем.
Алагерные песни Галича? «Облака плывут в Абакан...». Галич не «сидел».—«Люди спрашивают — откуда, где подслушано, кем напето?» — Галичамучило это лицемерное недоумение. Он огрызался: «Ну, а если б я гнилв Сучане, вам бы легче дышалось, что ли?»
Двигательпоэзии — воображение. А Галич был еще и человек театра, дар перевоплощениябыл у него в крови. Он мог в фотографических подробностях «увидеть»даже то, что будет «лет сто» спустя:
И кубики льда в стакане
Звякнут легко и ломко,
И странный узор на скатерти
Начнет рисовать рука,
И будет бренчать гитара,
И будет кружиться пленка,
И в дальний путь к Абакану
Отправятся облака...
Человеческое,гражданское чувство заставляло Галича петь о лагерях. Силой воображенияГалич мог увидеть лагерь, артистически прочувствовать его.
Приблатненныйязык этих песен роднит «вохровцев» и «зэков» между собой, а тех и другихвместе — с жуликоватыми героями «воли». С тем же Климом Петровичем,сочиняющим на ходу колыбельную для женина племянника: