Что касается ц е ли: у «изменяющего» Маркса она примерно та же, что у «объясняющих» философов.Это — утопия, насилие над историей, царство разума, где не будет местани Божественному, ни человеческому произволу, свободы не будет,вообще не будет ни Бога, ни даже (в прежнем понимании слова) человека.Недаром марксистский идеал так походит на все утопии, начиная с платоновой.—Шестов же имеет целью свободу верующего человека ото всех видов «разумного»принуждения под покровительством Божественного произвола — и вэтом он противостоит не только победоносно «изменяющему» Марксу,но и неудачливо «объяснявшим» до Маркса философам.
Что касается с р ед с т в: уже достаточно ясен бесчеловечный путь «изменений» мира поМарксу. Шестов же пишет: «Из /.../ ужасов бытия /.../ выковываетсястрашный «Божий молот» пророков и Лютера. Н о м о л о т э т о т н а п р а в л е н н е п р о т и в жи в о г о ч е л о в е к а (разрядка моя.— А.С.)...» /153/.— Противкого же? Против разума с его принуждающими истинами. Против «чудовища»,«не убив которого, человек не может жить» (Лютер).
Итак, с одной сторонырационализм ниспровергается насилием и кровью; причем — вот парадокс!— ниспровергается во имя его же, рационализма, древней мечты. С другойже стороны рационализм должна сокрушить (и сокрушить — вот парадокс!— до основания) «великая и последняя борьба» как
и д е й н а я борьба в самом что ни на есть высочайшем смысле слова.
* * *
«Царство Божие, каксказано, берется силой» /273/.
Наше время — грандиознаяпритча, разыгрывающаяся на арене мира. Надежды и страхи, бывшие вXIX веке достоянием фантазеров, писателей, кабинетных ученых,— обрелиныне грубую реальность, оснастились средствами массового уничтожения,нареклись именами вождей, государств и политических партий. Идеипрошлого предстают нашему современнику в упрощенном, порой обезображенномвиде — зато с несравненной наглядностью. То, за что прежде приходилосьрасплачиваться напряжением мысли,— ныне требуют в уплату человеческихжизней. Судьба человеческой мысли сегодня то и дело решается в головахи не в университетских аудиториях. Решается она там, где решаетсясудьба самого человека...
Тем ответственней— и тем жизненней должен сегодня звучать голос мыслителя. Как и прозвучалнесколько десятилетий назад вопрос Шестова:
«Разве живой, свободныйчеловек может «принять», разве он может присутствовать при том, какпозорят его дочерей, убивают сыновей, разрушают родину?»
Москва
Сентябрь1979 — июнь 1981
PRIVACY И СОБОРНОСТЬ
Очень американскийписатель Сол Беллоу в одном из романов сообщает как о факте, что «одинокиелюди в Нью-Йорке, взаперти в своих комнатах, принимаются облегченияради звать полицию. «Пришлите патрульную машину, Бога ради! Пришлитекого-нибудь! Посадите меня под замок с кем-нибудь!»
А в предсмертном документальномрассказе «Кляуза» очень русский писатель Василий Шукшин, попав именно«под замок с кем-нибудь» — и не в тюрьму даже, но в бесплатную больницу,—не вынес наглого куража вахтерши и последующего безысходного сутяжничества— и на всю страну проорал печатно: «Что с нами происходит?» И на этойжуткой завещательной ноте умер через несколько дней.
Тут — в этих двух выкриках— задеты не лозунги, не идеологические модели, но больные нервы сам‹й действительности,двух современных миров. Отношение Запад — Восток преломляется нароссийской культурной почве как традиционная полемика между «западниками»и «славянофилами», каждый раз с особой отчетливостью проступающаяв переломные годы. Спор этот и сегодня все навязчивее применяетсяк нашей культуре. За стершимися, даже смешными идеологическимикличками: славянофилы, западники,— стоит борьба мощных культурныхтрадиций. В ней слышатся отголоски национальной вражды. И на всемэтом — налипшие струпья тех десятилетий новейшей нашей истории, окоторых писать надо, по слову Пастернака, «так, чтобы замирало сердцеи подымались дыбом волосы». А писать иначе, уточнил поэт,— «низко ибессовестно».
Стоит ли удивляться,что при общей непривычке к обмену мыслями, при взаимных несведенныхсчетах, в заколдованном кругу подмен и умолчаний — давний спор, положенныйна непроспавшиеся голоса внезапно разбуженных людей, принимаеттон болезненный и немирный?
Между тем сами отправныеточки спора нуждаются в коренном пересмотре: прежде всего с тойточки зрения историко-культурного сдвига, испытанного как Россией,так и Западом в новейшее время. С точки зрения, что учла бы в числепрочего — десятилетия замершего сердца и вздыбленных волос.
Богословские споры,внутренние смуты, рок геополитики то и дело ставили Россию перед выборомЗапад — Восток. Летописная драма призвания норманнов; выбор исповеданиякнязем Владимиром; шаг Александра Невского к Орде и бегство братаего Андрея в Литву; церковный спор нестяжателей с осифлянами; образТретьего Рима; переписка Иоанна IV с Курбским; сотрудничество Салтыковас поляками в мечтах о российской конституции; церковный раскол; усилениемалороссийских иерархов; административный топор Петра; кондицииверховников, и прочая, и прочая — все это вехи бесконечного спора,слишком часто стесненного на почве культуры и порождавшего кровь.
XIX век дал, пожалуй,наиболее мирные формы соперничества двух точек зрения на судьбустраны. То был век своеобразного динамического равновесия противоборствующихисторических сил. Монархия и церковная культура слабели; грядущийэкстремизм еще сидел за партой, зубря диалектику — алгебру революции.Хорошо то было или худо — для кого как; но в культуре именно это вынужденноеравновесие сил порождало неповторимые возможности. Вынужденностьобрекала это равновесие на неминуемые будущие потрясения; но обаяниемпушкинской эпохи мы обязаны именно ему. И если сам Пушкин или Баратынскиймимоходом сетовали на «железный век», то сто лет спустя монархист ГеоргийИванов и демократ Мандельштам, не сговариваясь, вздохнут о том векекак о — золотом.
Сегодняшнее нашемышление склонно одновременно к шаблону и к подмене понятий. Воткак это делается. Век назад употреблялось идеологическое противопоставление:Россия — Запад. «Значит», все отношения России к Западу остаютсяпрежними. Для западников: вечно рабская Россия — свободный Запад.Для почвенников: свободный, но бездуховный Запад — Россия как средоточиевнутренней, духовной свободы. Обе стороны лишь повторяют схемы, которыеи сто пятьдесят лет назад были слишком схемами. Обе стороны упорно нежелают видеть, что и в России, и на Западекое-что за это время произошло.
Отрицание «формальных»демократических свобод — едва ли не единственное, что осталось отРоссии прошлого столетия. И с этим-то жалким остатком по преимуществуоперируют как западники, так и почвенники-государственники. Первыена этом основании машинально судят прошлое страны. Вторые столь же основательноусматривают в несвободе неиссякаемый источник духовной мощи.Почвенники независимого направления, напротив, видят произошедшеес Россией очень ясно. Именно с этой стороны прозвучали самые страстныеи недвусмысленные свидетельства о том, чего умудрилось не заметитьобщество в целом. Зато у почвенников всех направлений распространенфантастический взгляд на современный Запад и его новейшую историю:смесь почтенной, но устаревшей историософии с копеечной газетнойпропагандой*.