Не потому ли Церковь(несмотря на худшие свои грехи) скрашивала своей деятельностью (чтопризнают и враги Церкви) самую дикую пору средних веков? И не потомули (в ХХ веке) совпало отстранение Церкви с арены всемироной истории — с жертвамии разрушениями, оставившими далеко позади все жестокости древности?
Вот почему «все этонужно, все это хорошо»... Шестов не раз задавался вопросом: когдаправ Иов — говоря в смирении «Бог дал, Бог взял», или же дерзко взыскуяГоспода в отчаянии. Иов прав и тогда, когда говорит «Бог дал, Бог взял»— и тогда, когда раздирает одежды, вопя на пепелище. Страх Божий,богобоязненность (ни в коем случае не путать с абстрактной моралью— в этом суть!) так же спасали Иова в безоблачные дни, как дерзаниеспасло его в дни отчаяния; то и другое оказалось угодным Богу.Вот почему и образ Зосимы не противоречит логике подпольного человекау Достоевского.
Разумеется, историякишит корыстными смешениями соборности со «всемством». Разумеется,названное непременное условие — интимная искренность — не могло непривести к тому, что идея соборности в большинстве случаев так и оставалась«идеей», а осуществление ее оставалось неблагодарной задачей одиночекили меньшинств. Но примеры побед — чаще и убедительней, нежели представлялосьШестову. Клюнийское движение, монастырская деятельность Св. ФранцискаАссизского, порой и успехи в миру — хотя бы превращение неотесанныхмужланов во вдохновенных рыцарей, совершившееся в Европе на протяженииXII столетия... А русский Православный Восток — не по праву ли гордитсяпреп. Сергием Радонежским и Куликовской битвой?.. Освободившисьиз-под ига необходимости, человек учится не только свободно мыслить,но и свободно обращаться с себе подобными. А иначе — не выродитсяли властное творческое iubere в сократово блаженное смирение переднеобходимостью?
* * *
«С м ы с л и с т о ри и. Ищут смысла истории и находят смысл истории. Но почему такая историядолжна иметь смысл? Об этом не спрашивают. А ведь если бы кто спросил, может,он сперва бы усомнился в том, что история должна иметь смысл, а потомубедился бы, что вовсе истории и не полагается иметь смысл, что историясама по себе, а смысл сам по себе. От копеечной свечки Москва сгорела,а Распутин и Ленин — тоже копеечные свечи — сожгли всю Россию» /242/.
Шестов исключительнонедоверчив насчет возможностей философии истории. Разумеется,если под смыслом понимать непременно смысл положительный, а под философиейистории — познанную «необходимую» взаимосвязь «закономерностей»,—то Шестов решительно прав. А так именно и понималась философия историипочти на всем пути ее развития. Бердяев не находил в истории прогресса(речь идет о его книге «Смысл истории»); больше того — он не находил инужды в прогрессе; он подошел к пониманию истории как великого урокаи постарался разглядеть в истории — трагедию. Но зато — трагедия сзаранее расписанными ролями — трагедия эта чересчур уж изящна, понятаона, если можно так выразиться, чересчур уж театрально. Бердяевскаятрагедия содержит те же «закономерности»,лишь вывернутые наизнанку, что и «прогресс» рационалистов... ПафосШестова поэтому вполне понятен.
Но если представитьсебе, что в истории действуют не «закономерности», но свободно борющиесямежду собой люди и тенденции? (Тенденция ведь рождается не«по необходимости», как «закономерность», но — по пристрастию, сродству,традиции!). Если «смысл истории» не есть нечто раз навсегда заданное,но — что-то живое, отчаянно бьющееся в наших собственных руках? Тогда— удивительное дело! — шестовская философия предстает едва ли не богатейшейпочвой обновленной философии истории.
И с т о р и я к ак у р о к и б о р ь б а. Исход борьбы неясен (хотя самый конец ее приоткрытв Апокалипсисе). Здесь разлита свобода и здесь довольно места случайности...Если «смысл» и «разумность» — не одно и то же, то в таком осознаниииррациональность истории вовсе не тождественна отсутствию в историисмысла, замысла.
Шестовское отношениеко злу, которое следует изгнать из мира, его основное представлениео самой философии как о «великой и последней борьбе»,— разве, повторюсь,не плодоносная почва для обновленной философии истории? Кроме того— разве сам Шестов не положил начала этой обновленной философии,вдохновенно воссоздав образ одной из главных исторических сил, тенденций— а именно, рационализма? И разве осознание рационализма как принуждения— не есть историческое по существу осознание? Свежесть шестовскоймысли сама так и просится на простор истории!
Зло, присутствующее в мире, всегда было центральнойтемой историософии.
«С такой же (как и«несотворенную истину».— А.С.) беспечностью приняла средневековаяфилософия от греков их учение о том, что зло есть только отсутствие добра,privatio boni. Для того, кто хочет понять (intelligere) зло, такое объяснениепредставляется совершенно удовлетворительным, ибо своей цели оноболее или менее достигает. Зло естественно возникло в мире, какогоеще объяснения можно требовать? /.../ Ведь смысл всякого «понимания»и «объяснения» состоит именно в том, чтобы показать, что то, что есть,не могло и не может быть иным, чем оно есть. /.../ Но ведь иудео-христианскаяфилософия, поскольку она приобщилась к «откровенной» истине, имеласвоим назначением не укрепить, а навсегда преодолеть идею неизбежности./.../ Зло объясненное не перестает быть злом. «Malum» как «privatio boni»не менее отвратительно и невыносимо, чем зло ничем не объясненное.И в Писании отношение ко злу совсем иное: оно хочет не объяснить, а истребитьзло, выкорчевать его с корнями из бытия: перед лицом библейского Бога— зло превращается в ничто» /205/.
Здесь уместно провестичрезвычайно существенное сопоставление.— Маркс: «Философы лишьразличным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобыизменить его». /К. Марск и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 3, с. 4/.— Шестов:«...не объяснить, а истребить зло...»
В о - п е р в ы х, вэтом сопоставлении раскрывается страшный кризис рациональной философии:ее ниспровергают одновременно с двух противоположных сторон, используядля этого совершенно одинаковые выражения. Причем ясно, что, если неопровергнуть ее с одной стороны — она неминуемо будет опровергнутас противоположной. И ясно, что опровергнутая она будет не в плане«объяснений, но — в плане «изменений»: марксизм на практике нагляднопоказал это! Как писал о современниках сам Шестов: «И злятся, нужнодумать, потому же, почему злится спящий, когда его расталкивают.Ему спать хочется, а кто-то пристает: проснись. И чего сердятся? Всеравно вечно спать нельзя. Не я растолкаю (на это, правду сказать, я нерассчитываю), все равно придет час и кто-то другой уже не словом, а иначе,совсем иначе, станет будить, и кому проснуться полагается, тот проснется»/231/.
В о - в т о р ы х:чем отличаются «изменения» Маркса — от «истребления», которого(вослед Писанию) требует Шестов? — «Ничем»,— радостно отвечает наподобные вопросы наша интеллигенция; здесь она глубокомысленно отмечаетопасное «схождение крайностей»; этой формулой она защищается от обязанностимыслить ответственно; и на этой самой основе создает она свои примитивныемифы (насчет того, что «всюду плохо», или «всегда все одно и то же», илиже — более конкретно — о «национал-большевизме Солженицына»). Поэтомууместно ответить на простой в общем-то вопрос распространенно. Различиевнутри приведенного сопоставлеия — на деле пропастное.