Разумеется, трагично,что «толпа» никогда не поймет Достоевского — или же, в силу своей пошлости,поймет лишь самое поверхностное в Достоевском. Никто не знает: поймутли «все» когда-нибудь хоть одного пророка — да и нужно ли вообще такоевсеобщее понимание. Но, когда с «толпой» разговаривает Достоевский(хотя бы через «Дневник писателя») — это неизмеримо прекрасней, чемкогда с нею разговаривают деятели другой закваски. Это не только неизмеримополезней и безопасней как для самой «толпы», так и для Достоевского(либо кого-то другого на его месте) — это, сверх того, может и в толпепробудить кого-либо, спавшего до тех пор. Границы «толпы» аморфны. Где-тов другом месте сам Шестов писал, что рубеж между избранничеством иобыденностью проходит не среди людей (как полагал, например, Раскольников)— но внутри человеческой души; взятие рубежа зависит от многих обстоятельств.И разве проповедь гения — не одно из подобных обстоятельств?.. Шестов— за буквальное прочтение Писания. Разве он не прочел там, как Бог негнушался избирать народ, вести народ из пустыни, с целым народомиметь дело?
«Бунтующий» Шестовпорой оказывается поразительно близок «положительному» Достоевскому.Да и стоит ли этому удивляться? Ведь оба русских писателя болели всущности одной и той же болью.— «История человечества, вернее, всеужасы истории человечества, по слову Всевышнего, «отменяются»,перестают существовать, превращаются в призраки и миражи: Петрне отрекался, Давид поразил Голиафа, но не прелюбодействовал, разбойникне убивал, Адам не вкусил от запретных плодов, Сократа никто никогдане отравлял» /21/.— Этика Шестова здесь неожиданно смыкается с этикойДостоевского. «Отрицательное» — с «положительным». Позиция «по тусторону добра и зла», отрицание заслуги и вины, отвержение самойэтики — смыкается с учением добра, с верою, что «всяк виновен завсех и перед всеми, а я больше всех»,— с религиозной нравственностью.Ведь побудительный импульс Достоевского — не в мрачном «этическомдетерминизме», всех и вся сковывающем, но — в жажде уподобиться посильноХристу, взяв на себя грехи мира. Поэтому «всяк виновен за всех иперед всеми, а я больше всех». Но, сбывшись, мечта эта привела бык тому же итогу, что и вывод Шестова из Писания: к «отмене» ужасов истории,к чуду.
...Рационализм вошелв мир как большой соблазн. И Шестов яснее многих сознавал это. Нобольшой соблазн рационализма строится из отдельных частных соблазнов.Общая сущность, корень этих соблазнов — автономия. Рациональнаяфилософия, как утверждает сам Шестов, есть философия, «...не дерзающаяподняться над автономным знанием и автономной этикой...» /22/; именнопоэтому она «...не приводит человека к истине, а навеки от истиныуводит» /там же/.— Проистекающие из этой автономии соблазны Шестовотвергает один за другим: соблазн автономного разума, соблазн автономнойморали. Однако одного из соблазнов Шестов не уберегся — либо умышленноне захотел избегнуть. Это — также соблазн автономии — на этот раз автономииличности. Личность подвергается автономизации, превратившисьтаким образом в индивид. Этот процесс находится в прямой связис общим процессом узурпации разумом господства над миром. Более того:быть может, как раз из этой автономии вылупились, как из яйца,все прочие! Коренясь в античности, процесс этот со всей ясностью обнаружился,воплотился и отвердел в эпоху т. н. ренессанса. Когда разум окончательноэмансипировался от души, а мораль от религии — тогда же (а то и немногопрежде) индивид был отчужден от личности. На первых порах это укрепилонезависимость «частного лица», но вместе с тем создало предпосылкудля превращения человека в мыслящую машину (в системах чисто рационалистических),а также и для превращения человека в машину немыслящую, в объектподавления коллективом (в системах социалистических)... Этот-то соблазни мстит исподволь Шестову, прогнавшему от себя прочие соблазны змея,стоявшего на страже дерева в Божьем саду. Отсюда — нигилизм, поискнесуществующих противоречий, боязнь общего дела и т. п. ...В своейборьбе с «вечными истинами» Шестов, как выясняется, недостаточно«радикален».
«Равняйте пути Господу!Как равнять? Соблюдать посты, праздники? Отдавать десятину или дажевсе имущество бедным? Умерщвлять свою плоть? Любить ближнего? Читатьночи напролет старые книги? Все это нужно, все это хорошо(курсив мой — А.С.), конечно. Но это не главное» /269/.
Не главное, положим.Но если предыдущая фраза не есть пустая оговорка, если вправду «всеэто нужно, все это хорошо» — то к чему столь яростные нападки на соборность,на авторитет, на воплощение творчества? К чему отрицание Зосимыво имя подпольного человека? К чему все это надуманное выискиваниепротиворечий?
«Все это нужно, всеэто хорошо» — и творческая вера не противоречит ни авторитету, нисоборности, ни воплощению. Более того: творческая вера подразумеваетэто все на известных уровнях собственной иерархии. Причем уровниэти, как и сама иерархия, нужны вовсе не ради оправдания перед разумоми тем более не для принуждения. Нужны они ради того, чтобы стройнейвозвысить хор благодарения Господу за Его дела. И это — также доброзело.
Что же, спросят, небывало здесь и не бывает никакой подмены? Спросят: разве нет обычаяиспользовать авторитет, иерархию, культурные ценности — именноради оправдания перед разумом (это в лучшем случае), либо — и для общественногопринуждения (в худшем)? Не существует разве реальной опасности«всемства»?
Все это, разумеетсяже, существует. Но, если не горячиться, нетрудно разглядеть мерунепроходимого различия между «всемством» и соборностью. Обыватель(бессознательно) и его идеолог-рационалист (сознательно) уповаютна мораль как автономное, отвлеченное, безличное начало, проистекающееиз «необходимости, не слушающей убеждений». На той же почве спекулируети демагог. Совокупность их усилий рождала во все времена принуждениеи насилие, освящаемые равнодушной философией и любезные сердцу«всемства» как «порядок».— Общение же верующего человека с Богом вовсене похоже на отношение обывателя или философа к морали. Потомучто Бог — не автономен, но вездесущ, не отвлеченный, но живой, потомучто Он — не безличный, но личный. Потому что Ему слышны убеждения молитвы,и Он может даже менять решения Свои. Потому что «для Него нет ничегоневозможного». Отношение верующего к Богу есть поэтому интимно-личностноеотношение. Поразительны слова Иова /7.17/ о том, как Бог посещаетего «каждое утро» — причем говорится это в дни самого черного отчаяния.Знак интимности этой и есть знак различия между «всемством» и соборностью.Соборность же и есть вольный союз интимно общающихся с Богом людей.Именно этим отличается искренне соблюдаемый монастырский устав отсамого что ни на есть добросовестного соблюдения гражданской дисциплины,вдохновенно чинимая церковная служба от самого красивого военногопарада.