Гносеология Шестованабирает силу.— Извечный, никогда не оспоренный прием рационалистическогомышления (да и гораздо шире — всего научного мышления!) — постановкавопроса. И прием этот подвергается Шестовым сомнению.
«Я знаю, говорил Бл.Августин, что такое время, но когда меня спрашивают, что такое время,я не умею ответить, и выходит, что я не знаю. И то, что Августин говорито времени, можно о многом сказать. /.../ Знает человек, что такое свобода,но спросите его, что такое свобода, он запутается и не ответит вам.Знает он тоже, что такое душа — но психологи, т. е. ученые люди, особеннотвердо убежденные, что спрашивать всегда полезно и уместно, дошли до того, что создали «психологиюбез души». Из этого бы следовало заключить, что наши методы разысканияистины не так уж безупречны, как мы привыкли думать — и что иной раз неумениеответить на вопрос свидетельствует о знании, а нежелание спрашивать— о близости к истине: но такого заключения никто не делает»/269/.
Шестов говорит: нужноразличать те случаи, когда постановка вопроса уместна, и те,когда она неуместна, — а поэтому не дает желаемого результата.Две маленькие главки в книге Шестова так и называются: «Неуместныевопрошения»; «Еще о неуместных вопрошениях».
«Нам кажется, чтоспрашивать всегда уместно, что путь к истине идет через вопросы. Мыспрашиваем, какова скорость звука, куда впадает Волга, сколько летживет ворон и т. д. без конца и, как известно, получаем на такие вопросыочень определенные ответы и считаем эти ответы истинами. И сейчасже далаем заключение: на тысячи, миллионы наших вопросов мы получилиответы, содержащие в себе истины,— значит, чтоб получить истину,нужно спрашивать. Поэтому мы спрашиваем — есть ли Бог, бессмертна лидуша, свободна ли воля (три вопроса, к которым, по Канту, сводитсявся метафизика), заранее убежденные, что и на этот раз, если не станемспрашивать, у нас не будет истины» /234/.
Между тем ответ навопрос о скорости звука возможен, и ответ этот удовлетворяет нашелюбопытство. Тогда как вопрошавшие о Боге, душе, свободе — «...не получаютникакого ответа, несмотря на самые настойчивые вопрошания — илиполучают совсем не те ответы, на которые они рассчитывали. И поделом— зачем спрашивали! Разве можно кому-нибудь или чему-нибудь передатьсвое право на Бога, на душу, на свободу. А ведь, спрашивая, это правомы передаем кому-то! И кому? Кто тот, кто выманил или похитил у нас нашудушу и нашего Бога?» /234/.
Разум хитер (как многиелентяи и трусы; как хитрейшая изо всех тварей в книге Бытия). И, какнельзя доверить разуму — «критику разума» (о чем уже было сказано),— так, тем более, нельзя предать суду разума единое на потребу.
Логика — ядро гносеологии;какова же ее судьба в той буре, которую в теории познания поднял Шестов?И на этот счет мысли Шестова необыкновенно впечатляющи.— «Способныли мы проявлять такую решимость, так (отказавшись от вопрошания.—А.С.) осуществить свободу воли, которой нас прельщали философы?Или лучше: хотим ли мы такой свободы? Такой свободы, чтоб и законытождества и противоречия и сама jjAnaѕgkh у нас на посылках (курсив мой. — А.С.)были?» /41/ — То есть: не «отменять» логику, но — преобразоватьее функции. Превратить логику в нечто относительное, осознать ее каксотворенную, как зависимую от веры, от творческого акта, от воли Бога.
Законы противоречияи тождества, к примеру, могут оказаться и весьма ценными на службеу «второго измерения мышления».— «Орфей утверждал, что Эвридикаесть Эвридика и всякая другая женщина не есть Эвридика. И, волей Орфея,в этом случае закон противоречия становится «непоколебимейшимпринципом» /257/.
Пожалуй, наиболеевыразительно о законах логики Шестов говорит таким образом: в обновленнойрелигиозной философии они «...перестают быть законами и превращаютсяв исполнительные органы (курсив мой. — А.С.)...» /41/.
И вот цель.— «Мыслить,не оглядываясь, создать «логику» не оглядывающегося мышления —поймет ли когда-нибудь философия, поймутли философы, что в этом первая и насущнейшая задача человека,— путьк «единому на потребу?»
/271/.
Все это — далеко непустые слова, не благие пожелания и не отвлеченные положения. Гносеологическийпереворот Шестова чрезвычайно конкретен, разработан до мельчайшихдеталей. Он затрагивает гносеологию и логику до глубин, до самой техникимышления. Следует отнестись к этому с исключительной серьезностью.
«Приблудившиесямысли. Иногда упорно стоит перед вами и не уходит мысль, котораяясно (так в тексте.— А.С.) пришла откуда-то извне и ничем не связанас теми переживаниями, которые обычно дают материал для ваших мыслей.Но не спешите гнать ее, какой бы чуждой и странной она вам ни казалась.И не требуйте от нее доказательств законности ее происхождения»/254-255/.
Философ (рационалист)ужаснется такому подходу к делу. Гегель, например, писал: «Когда ямыслю, я отказываюсь от моей субъективной особенности, углубляясьв предмет, предоставляю мышлению действовать самостоятельно, и ямыслю плохо, если я прибавляю что-нибудь от себя». /Энциклопедия философскихнаук, т. 1. Наука логики, § 24, прибавление 2-е.— М., 1975, с. 124/.—Или, того хлеще: «...для науки важно не то, что у человека в голове, ато, что он высказывает» /Философия религии, т. 1.— М., 1976, с. 67/.—Гегель целиком за всеобщего «познающего субъекта» и против «отсебятины».Добро бы еще, однако, Шестов защищал мысли, полученные «от себя» или«из головы». Тогда оставался бы какой-то шанс отыскать подобие системы/«Философствование без системы не может иметь в себе ничегонаучного...» — тоже, разумеется, Гегель. Энциклопедия, т. 1, § 14,примечание.— Указ. изд., с.100/. — Но Шестов защищает мысли, пришедшиедаже не «от себя», но — вообще Бог весть откуда...
Показательно, чтоШестов тут же делает оговорку. Даже эта великая свобода не должнапревращаться в догму. Все должно осознаваться в жизненной конкретности.—«Только не делайте обобщения: не все незаконные дети близки нам, алишь некоторые. И не всегда тоже, а только иногда блудный сын, вернувшийсяв дом, милей того, кто нас не покидал» /255/.
Здесь — не в первыйраз и не случайно — Шестов обнаруживает творческие черты своегомышления. Гегель был бы всем этим шокирован — и любой «серьезный» философпосочувствовал бы Гегелю... Зато любой поэт понял бы с полусловато, о чем говорит Шестов,— и «принял» бы с легкостью, как «самоочевидность».Поэты слышат гул в ушах — и ловят этот гул, настраивая на его волну смысловыезначения — и таким образом создавая целостность, интонацию, мелодиюбудущего стихотворения. Одновременно ищут отдельные образы,строчки, созвучия, которыми предстоит обрасти этой целостности, вкоторых ей отныне суждено конкретизироваться и воплотиться. Воттут-то, в этой стихии «приблудившимся мыслям» и раздолье; порой они выстреливаютвовсе нежданно: в пути через лес или город, посреди шумной беседы,на ночь и т. п. Знакома близко поэтам и шестовская оговорка: не всегдаследует полагаться на приблудные эти; подчас необходимы сосредоточенность,обдумывание, даже план иной раз не помеха... В технике мышления, такимобразом, Шестов осуществил настоящий переворот, перенеся творческиепринципы в самые глубокие тайники философии. Философский смысл этогопереворота — в осуществлении на личностной(«экзистенциальной») основе той самой мужественной безоглядности,о которой речь уже шла.