Между тем поднявшиймеч — от меча погибнет. Живое бытие не боится экспансии разума. ПоэтомуГегелю прежде и пришлось мысленно изуродовать бытие. По той же причинеэкспансия на поверку оказалась фикцией, отчаянным блефом. Потому-тоона и потерпела провал. Отсюда же — и та легкость, то удобство, с каким«преодолел» гегельянство Маркс. И с первых дней этого «преодоления»стало ясно, что осторожность Канта в обеспечении всевластия разума— дальновиднее гегелевского шапкозакидательства, что кантовскийпуть есть единственно возможный — поневоле — выход из положения дляразума. С тех пор — и поныне — рационалистически ориентированнаязападноевропейская цивилизация тем только и занята, что обороняется.
Между тем Гегеля иКанта роднит общая мысль — победа разума; роднят их и средства — средствапринуждения; роднит и то, что принуждение у обоих с особой отчетливостьювыступает в сфере морали. В этом смысле Шестов и говорит о том, чтоГегель не только возвращает философию на путь Спинозы, но завершаети дело самого Канта.— «Метафизика Гегеля и практический разум Кантапитаются из одного источника и лежат в одной и той же плоскости»/67/.
Гегель особенно резконападал на Канта за идею долга в основе этики. Ему казалось, что должное,противопоставляемое тому, что есть, унижает разум. Ибо все разумноене «должно быть», но есть действительно, более того: лишь разумноеи действительно. Между тем Шестов переводит из Гегеля: «Человекдолжен в своем настроении возвыситься до той отвлеченной общности,при которой ему действительно все равно, существует он сам или нет,т. е. существует или нет в конечной жизни...» — Русский перевод особеннообнажает курьез: получается, что человек должен не исполнятьдолг, но осуществлять действительность! Обнажается мнимость,почти пропагандистский камуфляж того превосходства, которое «действительность»гегелевского духа якобы имеет над «долгом» Канта. Действительностьэта — лишь пустая бессодержательная декларация; сущность же, кроющаясяза ней — как две капли воды похожа на сущность кантовской этики.— «Всезнают эти слова Гегеля,— говорит Шестов,— он их не прятал, они у негов красном углу выставлены,— но самоуверенность Гегеля так обезоруживает,что никому и на ум не приходит, что гегелевский дух есть тот же кантовскийдолг, о котором у нас сейчас шла речь. Все уверены, что Гегель преодолелкантовский формализм, и не замечают, что его онтологическое доказательствобытия Божия (откуда и взят сейчас приведенный отрывок) ничем, решительноничем, от кантовского «постулата Бога» не отличается, как не отличаетсягегелевский «дух» от кантовского «долга». За последней истиной и Кант,и Гегель шли в одно и то же место» /69/.— Есть на эту тему у Гегеля и ещеболее комичные формулировки. Человек, по мысли Гегеля, «...долженбыть для самого себя тем, что он есть в себе...» /Философия религии,т. 2.— М., 1977, с. 256/.— И /см. там же/: «Человек, поскольку он есть дух,должен стать действительно для себя тем, что он есть поистине...».
Здесь хотелось быкое-что добавить. Гегель ведь не просто подменял «действительность» —кантовским долгом. Из вышесказанного следует как будто, что расхождениев этике между Гегелем и Кантом — лишь пустые слова. На самом деле это— хуже, нежели пустые слова. Замысел Гегеля предстает еще болеежутким. Ведь навстречу кантовскому императиву, обращенному к человеку,Гегель выпускает — подобно стреле — новый императив, обращенный кБогу и миру! Ведь «...мир должен дать возможность осуществиться внем существенному, доброму поступку, как он должен также обеспечитьдоброму субъекту удовлетворение его особенного интереса, а злому,напротив, отказать в этом и также уничтожить самое зло». /Энциклопедияфилософских наук, т. 3. Философия духа, 510.— М., 1977, с. 338/.— Этобы еще полбеды, это может показаться привлекательным. Но вот — императивБогу: Гегель, например, восторженно соглашается с Бёме, что не толькодолг человека — вера в Троицу, но — само Триединство должно родитьсяв сердце человека /Философия религии, т. 2.— М., 1977, с. 246/! — Ночто же такое Бог задолжал разуму, что разумный мыслитель позволяетсебе говорить о Боге, как о неисправном должнике, о носителе тайногопорока? Оказывается, Гегеля не устраивает вся система ценностей,доступная вере в такого Бога, Которому никто не посмел бы приказывать,с Которого посмел бы кто взыскивать долги. И Гегель вершит мысленнонастоящую революцию в системе ценностей. Гегель буквально декретирует/см. Философию духа, § 552, примечание.— Указ. изд., с. 376/: отныневместо святости — нравственность, вместо обета целомудрия — брак исемья, вместо бедности — «деятельность приобретения благ» и добросовестность,вместо послушания Богу — «повиновение закону» /!/, а также — «основаннымна законе государственным учреждением». Если какой-то философ изаслуживает названия «буржуазного», так это, бесспорно, Гегель! Ивот социальное приложение: «Безумием новейшего времени следуетсчитать стремление изменить пришедшую в упадок систему нравственности,государственного устройства и законодательства без одновременногоизменения религии...» /там же, с. 377/.— Такова грандиозная революция,замышленная Гегелем. Видно, что употребление выше слова «экспансия»— не метафора... После того, как Гегель осмелился указывать Богу имиру, какими им надлежит быть, неудивительно оправдание им... дьявола,как «необходимого момента» в мироздании /«...дьявол тождествен ссобой и поэтому должен также получить утверждение, как у Мильтона,где он со всей своей особенной энергией лучше иного ангела». /Философиярелигии, т. 2.— Указ. изд., с. 258/. И вот — потрясающее признание Гегеля,который со смелостью не меньшей, нежели шестовская, раскрывает «источникметафизических истин»: «При этом нужно сказать, что познание действительноявляется источником всякого зла /.../. Природа человека не такова,какой она должна быть; познание открывает ему это и порождает (! — А.С.)то бытие, каким оно не должно быть» /там же, с. 260/.— Этого уж, кажется,довольно... Fiat Satanas!
Шестов заключает:«Не хуже Канта он (Гегель.— А.С.) знает, что метафизика невозможна,метафизика, которая ищет Бога, бессмертия души и свободы воли, ноона невозможна не потому, что разуму положены какие-то пределы,что категории нашего мышления применимы только к чувственно данному.Гегеля раздражала даже самая постановка вопроса о пределах человеческогоразума /.../. Метафизика, которая открыла бы людям Бога, бессмертиедуши и свободу, невозможна потому, что ни Бога, ни бессмертия, нисвободы нет: все это дурные сны, которые снятся людям, не умеющимвозвыситься над отдельным и случайным и не желающим поклоняться вдухе и истине» /71.— Опосредованное интеллектом поклонение Богу«в духе и истине» противопоставлено самим Гегелем непосредственной— и потому несовершенной — вере/.