Пафос Шестова былпоначалу совершенно нигилистическим. Он отрицал весь ход мысли,запечатленный в истории человеческой культуры. Ницше да отрицающиегерои Достоевского были единственными его кумирами. «Апофеоз беспочвенности»— так называется книга Шестова (1905 год). Но с самого начала нигилизмШестова был обнадежен его страстью к
художественному творчеству. Отрицая «положительную» религию,разум, общественность,— он не отрицал живого искусства. И, отбрасываяКанта, Гегеля, Милля,— он не скрывал восторга перед Шекспиром и Пушкиным.Поэтому его нигилизм противоположен нигилизму Писарева (как, например,и нигилизм Ницше противоположен нигилизму Маркса). У противниковШестова нередко бывало наоборот: Гераклит мечтал наказать розгамиГомера, Сократ «ушел» от поэтов, Платон насаждал беспощадную цензурув «наилучшем» городе, а спокойный Аристотель итожил опыт учителей лаконичным«много лгут певцы».
Всю жизнь Шестов былочень последователен.— «На меня сердятся за то, будто, что я все об одноми том же говорю» /231/,— жаловался он на склоне лет. Но если было в еготворчестве движение, развитие, изменение — то, бесспорно, одно иосновное: Бог тянул к себе Шестова все сильнее. Философия все явственнейобретала черты религиозной философии. Нигилизм Шестова (до концапроглядывая то там, то здесь) отошел на задний план. Традиции рационалистическогоумозрения Шестов недвусмысленно противопоставил, развернув по всемуфронту, традицию дерзновенного откровения. Умозрение и откровениеон увидел в отношении антагонизма.
Так родилась книга«Афины и Иерусалим».— «Не правильнее ли поставить дилемму: Афины либоИерусалим, религия либо философия?» /7/,— с непривычной резкостьюспросил Шестов. И придал своему труду эпиграф — вещие слова Тертуллиана:— Quid ergo Athenis et Hierosolimis?
Non ridere, nonlugere, neque detestari, sed intelligere (не смеяться, не скорбеть, не ненавидеть,но понимать),— этот приказ Спинозы Шестов осознал как обобщение всейистории философского рационализма. Это и есть тот ракурс, которыйпозволил Шестову собрать воедино все оттенки «умозрения» и боротьсясо всеми разом.
И не только с историейфилософии боролся Шестов. Вообще познание для него — следствиегрехопадения и само грехопадение. И это не причуда фантазии: когдаШестов говорит о том, как Адам пал, отведав плодов с древа познания добраи зла (а Шестов именно об этом говорит, повторяясь неоднократно, взрелых своих сочинениях),— он лишь воспроизводит в точности то, чтонаписано в соответствующих /3, 1-7 и далее/ стихах книги Бытия. Шестовапоражало, что даже богословы нередко искажали или замалчивалисмысл этих слов из книги Бытия. Он боролся не с одною лишь историей философии:борьба шла с целым многотысячелетним уклоном человеческого развития— с уклоном, извратившим человеческую мысль, расколовшим надвоекультуру и в итоге поставившим под угрозу саму природу человека.
Познанию Шестов противопоставилтворчество; разуму — веру. Порывая с intelligere, он возвращал законныеправа ridere, lugere, detestari. Господству необходимости (даже в егозамаскированных формах, когда диалектика свободы и необходимостиприводит на деле к порабощению свободы) Шестов противопоставилиррациональность Божественного и человеческого произвола. Онвыступил особенно резко против морали, которая венчает построенияумозрительных систем, воспевающих необходимость. За высокомериемСократа, добровольно принимающего бессмысленную смерть, за любымипризывами к благоговейной покорности року — Шестов видел лишь умелозапрятанную беспомощность человека и человеческого разума перед«железными» законами необходимости. А сами эти законы необходимостии тот факт, что они с кажущейся фатальностью вырастают на пути человека,—Шестов выводил из природы познания, из самой сути познания.
Круг замыкается.По этому кругу блуждает человек. Променяв древо жизни на древо познания(рациональная логика) добра и зла (мораль) — человек сам делает неизбежнымвступление в силу законов рока, обрекает себя на муки и неминуемуюгибель. Потому и остерегал Бог Адама: «Смертию умрешь».
Вот с этими-то «гносеологическимикорнями» человеческого падения и боролся Лев Шестов.
...Мы привыкли к эллинскомувоспеванию равнодушной и холодной «внутренней свободы». Нам всем набилоскомину материализм и утилитаризм, который низкую и грязную сторонучеловеческой жизни провозглашает основой основ и единственной«объективной реальностью». Но мы с необъяснимым легкомыслием уступаемматериализму и утилитаризму, соглашаясь (сознательно или бессознательно)с тем, что живая наша (в том числе — «чувственно воспринимаемая», «телесная»,«природная») жизнь — ничего в себе, кроме низости и грязи, не содержит;если же содержит, то это привносится в нее разумом. А потому единственнойальтернативой материализму представляется нам «идеализм», которыйнашу жизнь объявляет фикцией, «явлением», суетой,— уводя нас в абстрактный«умопостигаемый» (на деле, как часто иронизирует Шестов, совершеннонепостижимый!) мир. В этом — неизвестно кем навязанном — расщеплениимира на плоть и ум — напрочь исчезает, выветривается, теряет реальностьдуша, а с нею — вся сфера духовной жизни, способная пронизывать и оплодотворятьматерию. (Так и сама материя в расщеплении атома потеряла реальность,обернувшись полумистическим абстрактным понятием!). Над душой мыводружаем иногда «Дух», будто возрождаем китайский дуализм женскогои мужского начала; но никакого «Духа», помимо разума, знать не знаем,мы совершенно забыли, что в Писании свидетельствуется о Живом Богеи что завет Христа — это воскресение из мертвых. Мы — в лучшем случае —знаем только «внутреннюю свободу», аллегорическое толкование Библии,да amor fali — высокомерную иллюзию, под которой укрывается жалкаябеспомощность, неспособность сопротивляться зловещим силам; силыже эти собственным нашим грешным умыслом вызваны из тьмы.
И вот приходит человек,далекий от «положительных наук», от экономики, от политики — отовсей нашей «действительной жизни». 30-е годы: расцвет марксистско-ленинскогоГУЛага и гитлеровского нацизма, леволиберальное политиканство,триумфы естествознания и физики, преддверие научно-техническойреволюции, порог мировой войны. Человек далек ото всего этого. Онфилософ. Но он не кладет с загадочной улыбкой голову под нож, не хвастается,что ничего не знает, не воротит носа от жизни. Он говорит:
— Позорят наших дочерей,убивают сыновей, разрушают родину.
Столь непривычно потону — и, как свежий воздух, именно это нам нужно, самой истории философиинужно, нужно задыхающейся культуре. Вот что такое книга Льва Шестова«Афины и Иерусалим».
1
«Все, что не от веры,есть грех»,— эти слова апостола Павла /см. Римл. 14, 23; в синодальномпереводе: «...а все, что не по вере, грех»/ вынесены Шестовым в эпиграфк одной из частей книги. В пару к этому поставлен еще эпиграф: «meѕgistonajgauo;ѕn o[n ajnurwvpw tou`to, e;caѕsthх hJmeѕraх peri; ajreth`х tou;х loѕgonхpoiei`rqai» (высшее благо человека — целыми днями беседовать одобродетели) — знаменитые слова Сократа на суде из платоновскойАпологии. Антагонизм, наличие двух непримиримых систем мироотношения— налицо. Строго говоря, и выражение «две системы» — неточно: лишьумозрение порождает системы, откровение же открывает образы веры.