Человек может руководствоватьсякакими угодно собственными целями, чуждыми таинственным целямГоспода. Сколь угодно суетные мотивы могут, особенно поначалу, толкатьчеловека на творческий путь. Но во всем том лишь дает знать неисповедимостьГосподних путей. И сам творческий миг, беспочвенный восторг захлестываетчеловека, намекая на то, что черпать ему дано все из того же единогопервоисточника — иначе же он бессилен что-либо создать. Бескорыстнаяблагодарность остается сердцевиной творческого акта.
Если же порой и вблагодарности обиходной, в признательности за услугу — человек уступаетживотному; если превращается в животное «на двух ногах и неблагодарное»(определение Достоевского в «Записках из подполья»),— так это лишьодно из следствий того же распада, утраты единого творческого начала,в конечном счете — первородного греха. Адам сам предал данную ему Господомчудесную власть.
Однако и по сей деньтворческая мера достает далеко за пределы автономной эстетики.Словоупотребление — не пустяк, и в корнях слов пульсирует их древнеезначение. Так вот, в обиходе и формалист-эстет назовет неудавшеесяхудожественное произведение слабым; но и сухой моралист отзоветсяо дурном поступке: некрасиво. Красота и мощь остаются единым судом,и в них печать того же первородства.
Спор об Иове на небесахбыл затеян по праву Творца. «Творческое доказательство» заключеноне в каком-то суждении или отрывке книги: вся книга Иова целикоместь такое доказательство. Поэтому вся обстановка и все«точки зрения» в книге — поэзия. Сухим жаром дышит она в «утешениях»мудрецов, а в «возвышенных речах» Иова — свежей горечью. Метафорами,в которых то страшно, то трогательно дают о себе знать заботы дня идвижения природы,— пестро провязаны все речи книги. Головокружительныйобзор мироздания в речи Творца выдвигает эту многоярусную поэтическуюпостройку в пределы вселенной.
Обзор мирозданиявенчается самыми необычными, вовсе не на человеческую мерку скроеннымиобразами: бегемота —
...которого Я создал,как и тебя; он ест траву, как вол... (40.10),—
и левиафана:
Кто может отворитьдвери лица его? круг зубов его — ужас; крепкие щиты его великолепие:они скреплены как бы твердою печатью; один к другому прикасаетсяблизко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежатплотно, сцепились и не раздвигаются. От его чиханья показываетсясвет; глаза у него, как ресницы зари... (41.6-10).
«Знаний эпохи» в очереднойраз тут искать не стоит. Не ставил себе целью библейский автор похвалитьсяосведомленностью насчет фауны нильской долины. Также и никакойфункциональной незаменимости обоих зверей, их «необходимости» вприроде — не отмечено тут. В очередной раз ничего не докажут эти образытем, кому бегемот ли, крокодил ли — сами по себе лишь пустые случайности,лишенные какой бы то ни было идейной нагрузки. В книге Иова их образывенчают собою Творение: на каком основании? Да на том, что как разэти-то произвольные случайности тут существенны. Существенно и какговорится о животных. Вот, уж на что диковинная тварь — бегемот, а иего создал Господь, «как и тебя», наряду с человеком — и ест он себетраву, как заурядный сельскохозяйственный вол! То есть это и существенно:как раз захватывает вид, образ делает обоих зверей достойнымизавершить собой обзор мироздания.
* * *
Теперь уже отвечатьИову.
Яслышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсьи раскаиваюсь в прахе и пепле (42.5-6).
Почему «поэтому»?Иов отрекся — это ясно; от чего, однако, он отрекся? Из приведенныхслов Иова явствует: от своего неведения, прежнего неведения. Никакне от частности своей в неведении, никак не от дерзания своего. ДерзаниеИова, собственно, предстает удовлетворенным: он хотел Господа слышать— он Его услышал. С утешением же, какое предлагал «дух разумения»,Иов так никогда и не смирился.
Далее: чего радиотрекся Иов? Поразительно ведь: о сути дела, о причине «воплей», оразрушенной жизни своей — Иов больше не говорит. А ведь об этомему и Господь, в оправдание Свое, не сказал ни слова!
Чего же ради?.. Давсе того же. Настолько захватило дух Иова перед раскрывшимисяв речи Творца мирозданием с его красотойи мощью,— что множить счет обид (даже его счет, пусть и справедливыхобид!) Иову стало попросту «неинтересно».
Ничто в речах друзей(а речи их, можно повторить,— прообраз философской мудрости на тысячелетия)не убедило Иова. Господь же вовсе не «убеждал» и не «переубеждал»его. Господь заговорил как бы вовсе «о другом». О новом. Господь тольковластно развернул перед Иовом картину мира — и это было единственное«оправдание», каким Он удостоил Иова. Новот оно-то и оказалось единственным, какое Иов бы принял.
Все на свете потерялИов — и сам же с безжалостной убедительностью пресек лицемерные попыткипримирить его с утратой. А вот Божественнаяповесть о Творении заворожила его.
Вдуматься — так ведьэто вроде как и жизненно, и «по-человечески» понятно. Кому не случалосьперед лицом чего-то нового, неожиданного, под тоном нахлынувшегоувлечения забывать потерю, за миг до того казавшуюся невосполнимой?Но тут велика разница в размахе, в масштабе; отречение Иова потомупредстает не то чудом, не то кощунством, что само его положение на нашумерку — не жизненно, не типично, «по-человечески» не привычно. Нестоит забывать разницы: крови детей Иова забывать на стоит.
Тут-то начинаетсяосновное «философское» затруднение.
Поскольку беда Иовачрезвычайна, исключительна, несравненна — «что с ней делать»философу?
Тут отодвигается всторону неодолимая склонность обобщать — и, обобщая, морализовать.Налицо история, с трудом воспроизводимая, плохо поддающаяся обобщению.С кем еще стряслось такое, как с Иовом? Кому еще в беде являлся с отчетомо Творении Господь?
А тогда — что же вкниге Иова за «нравственная польза»? Какой урок человечеству?
То-то и оно: сама невыводимость«уроков», неготовность к оргвыводам есть уже очень неплохой урок. Общихрешений порой нет — и не всегда стоит искать их. И в решающие эпохижизни, может статься, особенно непригодны обобщения. Друзья навязывалиИову свою мудрость как общеобязательную — а она для него оказаласьсовершенно бесполезной, Сам Господь подтвердил это. Точно также,увы, как творческая мощь и красота мира, вера в чудо окажутся совершеннобесполезными для мудрецов во все времена — если только властно неодернет их голос из бури, как это рассказано в книге Иова, или не вложатони пальцев в открытую рану, как Фома.
Как коллектив недаст человеку ответов на вопросы жизни и смерти — так не даст их и философскоеобобщение.
Выстраданная личнымопытом истина не всегда пригодна для кого-то другого. Однако это никакне обесценивает ее. Личное откровение не перестает быть откровением.Более того, оно не всегда «обязано» оставаться личным и только личным.Оно способно распространяться на ближних, на единомышленников, а внапряженные времена, в прорывах истории — и на большие людские сообщества.Утверждать, будто откровение «всегда» индивидуально, «только» индивидуально,что человеческая душа «абсолютно» замкнута и автономна, что нетместа на свете влияниям, взаимопониманию, традициям,— означалобы точно так же необоснованно обобщать,— только с обратным знаком.