Так или иначе, в этой— художественной — области позиции творчества наиболее признаныи прочны, даже по сей день. Потому-то из тысячелетия в тысячелетиенарастающей клевете подвержено художественное творчество со стороны«духа разумения». В особенности — поэзия, чей непосредственно-личностныйлирический импульс коренится во всех родах художественности — икоторая потому, возможно, всего ближе первоначальной природе творчествакак такового.
«Уход» Сократа от поэтов,изощренная цензура в утопии Платона, «много лгут певцы» Аристотеля— вот общественная позиция древних мудрецов на этот счет. И если мудрецыновые стали как будто относиться к поэтам терпимее — то дело лишь втом, что в былой принципиальности не стало нужды. Художественноетворчество, прежде всего поэзия, ко времени западно-европейскогоромантизма уже прочно было загнано в сферу прекрасного вымысла. Вэтой-то сфере философы отвели поэтам их, ныне свысока признанные,права. Не только общественное влияние поэзии было сведено на нет —но сами поэты, со свойственной художественным натурам повышеннойвосприимчивостью, развили в себе досадный «комплекс неполноценности»на этот счет. И готовы порой почитать отведенный им угол — каким-топравом на вымысел... Жалкое право: вроде права шута говорить правдусильным мира сего. Правды же сей никто заведомо всерьез не примет.
Подозрительность вотношении к поэтам и поэзии, шире — к художественному творчеству,успела пустить корни и внутри христианства. Это от платоников перенялихристиане радикальное отвращение к плоти (сплошь и рядом — и не вполнесправедливо — отождествляющееся с подлинно христианским неприятиеммирового зла). У платоников же было, применительно к искусству,перенято понятие об «эстетическом» как о плотском, чувственном созерцании.Вот и готов софистический силлогизм — и многие христиане страшатся«демонической» греховности, якобы содержащейся в художественностикак таковой.
Художник может игрешить, и кощунствовать (как и чиновник, рабочий — или философ). И,правда, прельстительная сила сообщает художественно выраженномукощунству духовную разрушительность. Не столь давняя эпоха свидетельсвует,как, например, российские поэты-декаденты своей «демонической»безответственностью не только уродовали собственную, Богом им дарованнуюжизнь,— но и способствовали сгущению той атмосферы духовного беспорядка,в какой и пришлось тогда решаться судьбе России. Но та же недавняя эпохасо всей наглядностью показала: сам этот дух безбожия и бесчеловечностипроистекает не из поэзии, не от поэтов — но от людей вовсе других профессий,не в последнюю очередь — от философов-идеологов. Равнодушие к ценностям— вот суть дела; щеголяющий же безответственностью декадент, образкоторого столь пугает моралистов, лишь держит нос по ветру эпохи. Еслиже его дар сообщает аморализму особую притягательность,— то с тем жеуспехом можно винить и плотницкое искусство в изобретении виселицы.Природа художественного творчества тут ни при чем.
На протяжении тысячелетийделом мудрости было, прежде всего, развести по сторонам основныесоставляющие творчества в его первоначальном смысле — красоту имощь, которыми дышит речь Господа из бури. Эстетика рационализма— тот его департамент, который ведает загнанным в угол художественнымтворчеством, как ведает Церковью особый совет в атеистическом государстве.Эта эстетика неприязненна к мощи, властности, любым «силовым» образам;она отрывает красоту от мощи. (Налицо и противоположная, идеологическироковая крайность: когда мощь отрывается от красоты, ведя к культуживотной силы.) Красота в рациональной эстетике устойчиво сопряженас созерцанием. Эстетические категории в лучшем случае — как у Канта— определены через «незаинтересованное удовольствие». Тем подразумевается,что интерес человека может быть лишь низменно-материальным. Дух,тем самым, лишается какого бы то ни было собственного интереса;живой же, «заинтересованный» человек теряет свои права как духовноесущество... Личность как таковая теряет суверенитет, уступая местофиктивному «Я», то есть общему для всех людей органу познания. Потому-тоцентральная фигура настоящего творчества — творец, автор, художественноактивная личность — отодвигается в современной эстетике (и во всебольше ориентированном на нее практическом искусствоведении) назадний план.
И вот, обратиться кразговору о поэзии в Библии, вернуться к поэзии Библии — значит разорватьи отбросить эту хитроумно сплетавшуюся тысячелетиями диалектическуюцепь. Эту последовательную цепь отчуждений и расчленений, котораятянется за современным представлением о поэзии. Иначе говорить опоэзии в Библии — чревато недоразумениями. Эстет-атеист обнаружилбы в Библии «только» поэзию, и он рукоплескал бы такой поэзии. Богослов-рационалистна тех же основаниях вовсе отказался бы говорить о поэзии в Библии.Однако поэзия Библии — не «только» поэзия. Она не украшение, не иллюстрациямысли, не иносказание. В ее образах, которым отвлеченное обобщениепротивопоказано, уже выражено то, что имеют сообщить нам богодуховенныеавторы. Речь идет не о вымысле, не о фантазии в противовес «научности»— но о творчестве в противовес небытию. Речь идет о сотворении жизни,на которую в бессильной ярости и покушается «дух разумения». Речьвообще идет о мире Библии — мире, которому сам слог современной наукипоказался бы если не злонамеренностью, то слабоумием. Само слово«поэзия», впрочем, образовано от глагола со значением «творить, делать»в широком смысле. Так что говорить о поэзии в Библии не значит унижатьбиблейского повествования — аллегорические же и рациональныетолкования его унижают. Говорить о поэзии в Библии — значит, наоборот,указывать на изначальную природу самой поэзии как на высший род деятельногобытия. И это же значит, с другой стороны, прикоснуться к собственномусмыслу библейского свидетельства.
Неизбежно скользящеетут повсюду уподобление человеческого творчества БожественномуТворению — навлекает немалую ответственность. Сознавая эту ответственность,не стоит бояться ее — и не стоит названное уподобление затушевывать.Да, несопоставим размах, несоразмерима цена Господнего и человеческоготворческого акта. Но ведь Господь создал человека по Своему образуи подобию. Уподоблять — не значит соразмерять. Хотя, подумать только,не стесняются же как раз соразмерять человеческие понятия о причинно-следственномпорядке или целесообразности — с Божественными! В чем же искатьте образ и подобие? В разумном мышлении? Которое сообщает «разумному»счастливую способность «доставлять пользу себе самому»? Да ведь такогоума-разума в достатке и у зверей. Так что же выделяет человека из животного царства, какой властью наделил человекаГосподь среди тварей земных?
Творчество дает человекуни с чем не сравнимую в природе возможность. Человеку дано благодаритьТворца за Творение — а не доставлять лишь, как скот, пользу себе самому.Возможность эта, возможность бескорыстной благодарности, прежде ипрямее всего осуществляется именно в творчестве. Наделив Адамадаром нарекать имена всему земному, Господь тем самым призвал его принятьпосильное участие в Творении. Человеческое творчество, при всей несоизмеримостибыло благодарным сопровождением Божественного Творения, былосоприродно ему. На каких же еще путях искать образ и подобие Бога внас?