Возвращаюсь я вечером домой, а мама мне и говорит: «Звонила твоя Таня, очень обаятельная девочка, я с ней с удовольствием поговорила и пригласила ее на завтра к нам на чай. Ты же сам никак не соберешься это сделать...». Я попытался объяснить, что только сейчас был у Тани, и не понимаю, зачем она звонила. Мама не стала слушать моих объяснений и сказала, что мне уже 21 год и что вообще, пора уже бросить искать приключения, а вместо этого нужно жениться и подарить ей внуков. На мои объяснения, что звонила совсем другая Таня, и что я вовсе с ней не встречаюсь, мама, опять-таки, не обратила никакого внимания.

Вечером следующего дня Таня, как и обещала, пришла к нам. Мы пили чай с тортом, разговаривали о чем-то, и вдруг мама говорит: «Дети, а почему бы вам не пожениться?»

«Ну, что, Таня, — пошутил я тогда, — раз мама советует, может, и в самом деле поженимся?»

— Яне против, — очень спокойно ответила Таня, чем немало меня удивила...

После этого вечера я всерьез решил проверить ее чувство юмора, проверка дала неожиданные результаты: очень скоро состоялась свадьба, а еще через три недели мы расписались.

В те годы не было такого свадебного сервиса, как сейчас, зато время было веселое... Во всяком случае, в ЗАГС мы приехали на машине «Скорой медицинской помощи», которой управлял мой товарищ. А на свадьбу нас привез другой мой товарищ —уже на милицейской машине...

Мы с Таней жили на поселке Котовского, в одной комнате с моим братом. Я работал на трех работах: сутра — на стройке, как строительный рабочий, после работы преподавал плавание в детской спортивной школе, а вечером играл с оркестром и пел в ресторане гостиницы «Лондонская». Нужно было зарабатывать на квартиру...

Но вот и наша станция...

Было договорено, что председатель вышлет за нами автобус. Не тащиться же, в самом деле, пешком, да еще с инструментами и аппаратурой, несколько километров до центральной усадьбы. Именно там, в доме председателя, должна была завтра состояться свадьба...

Но никакого автобуса у станции мы не увидели. Это удивило. С музыкантами так поступать не принято. Тем более, что день уже

близился к концу, да и похолодало изрядно. ...Если простужусь, то петь не смогу. Этого только не хватало...

В пристанционном буфете включили освещение. Там, пожалуй, будет не так холодно, и вообще...

— Это вы играть на свадьбу? — послышалось сзади. Мы оглянулись. К нам не спеша, враскачку, подходил парень. Рост — под два метра, вес, пожалуй, центнера на полтора, на лице — обаятельная улыбка. — Я Ваня, меня председатель за вами прислал. — Он протянул руку, и мы по очереди, называя себя, пожали огромную ладонь...

Особый интерес, даже, я бы сказал, восхищение у Вани вызвал наш негр.

— Африка? — негромко спросил он у меня, указывая на Роберто.

— Куба, — так же негромко отозвался я, и с этого момента внимание Вани к Роберто переросло в какое-то немое обожание. Во всяком случае, когда мы нагрузились своей поклажей, чтобы, наконец, идти к автобусу, Ваня взял в одну руку ударную установку, а другой отобрал у Роберто все, что он собирался нести, кроме гитары, с которой тот, как истинный музыкант, предпочел не расставаться.

То, на чем нам предстояло ехать, оказалось не автобусом, а выкрашенным в зеленый цвет полевым вагончиком на колесах, в который был «запряжен» трактор «Белорусь». Подобные вагончики обычно используют под «контору» на стройках или полевых станах. На стройке, где я работал, тоже такой стоял...

— Автобус поломался, — извиняющимся тоном проговорил Ваня. — Но я вас довезу лучше, чем автобус. Не сомневайтесь. — И посмотрел на Роберто, чтобы понять, не сомневается ли тот в его словах. Роберто не выразил никаких сомнений, и тогда Ваня поступил совсем уж по-рыцарски, пригласив Роберто ехать в кабине трактора, рядом с собой... Впрочем, на Роберто и это не произвело никакого впечатления... И вообще, по-моему, он за весь, пусть небольшой, период нашего знакомства еще не проронил ни слова.

В селе нас встретили очень приветливо. Председатель колхоза, отец невесты, прошел вместе с нами в «залу», где должно было состояться гуляние, показал, куда, по его мнению, следует поставить звуковые колонки. В это время в «залу» вошел рыжеватый, лет пятидесяти, худощавый мужичок. Увидев посторонних, он, чеканя шаг, подошел к председателю, вытянулся по-военному и доложил, что секретарь райкома партии и председатель райисполкома довольны представленным отчетом, так как приглашение на свадьбу приняли, обещали быть и даже намекнули насчет охоты...

— Молодец, парторг, пусть приезжают, — отозвался председатель. — И охоту организуем, и повеселим, как положено. Тем более что у нас — музыканты из Одессы. Вот, знакомься...

Парторг позволил каждому из нас пожать ему руку и сообщил, что он — майор в отставке, политработник, служил во внутренних войсках...

Интересно было наблюдать, как, прямо на глазах, только что невыразительное лицо экс-майора стало вдруг озабоченным, как

у большинства хронических бездельников, а все пальцы на руках — указательными...

— Значит так! — металлическим голосом изрек парторг. — Играть только отечественную музыку. Идеологически выдержанную. Репертуар представите мне на утверждение. И чтобы, — он уставился пронизывающим взглядом на Роберто, — лицом не в грязь. Ясно? Я лично прослежу...

Господи!.. И здесь нет покоя от идеологических бонз... Как же они мне все надоели...

А дело было в том, что тогда много крови мне лично, да и другим музыкантам тоже, портил Одесский отдел музыкальных ансамблей, с которым приходилось согласовывать репертуар. Среди музыкантов в то время даже ходила присказка «горе от ООМА», перефразировав классика. В то время запрещено было исполнять не только многие произведения зарубежных композиторов или известные во всем мире одесские песни, такие, например, как «Семь сорок...», но и прекрасные музыкальные произведения некоторых отечественных композиторов. В случае нарушения музыкантам грозило увольнение с работы...

Я тогда выступал с оркестром в ресторане «Театральный». Мы знали, что комиссия ООМА ходит по ресторанам и следит за тем, чтобы «тлетворное влияние Запада» не просочилось на танцполы и, упаси Боже, в умы граждан, за чей «облико морале» и идеологическую стойкость они, похоже, несли буквально личную ответственность.. Что было делать? Музыканты в ресторанах платили швейцару, чтобы он предупреждал их о появлении такой комиссии, и играли все, что посетители заказывали.

Однажды, когда мы исполняли «Семь сорок», швейцар дал знать, что пришла комиссия ООМА. Как быть? Прервать песню нельзя - люди танцуют, тем более что за музыку уплачено. Играть тоже нельзя —можем потерять работу... Швейцар входит в наше положение и долго, с пристрастием, «выясняет», что за комиссия пришла, и с какой стати ее нужно пускать в ресторан, если на дверях висит табличка с надписью «Мест нет»... В это время мы плавно переводим заводной еврейский фрелекс в модную тогда «Призрачно все в этом мире бушующем...», которая разрешена к исполнению... Проникшим же, наконец, в зал членам комиссии, в ответ на их претензии, объясняем, что музыка, которую они слышали, никакая не «Семь сорок», а всего лишь увертюра-импровизация к «Призрачно все...». Не знаю, поверили они нам, или нет, но в тот раз никаких репрессий не последовало. И подобных случаев было предостаточно...

В доме председателя нам выделили отдельную комнату где уже стояли четыре раскладушки с постелями. Мы поужинали и решили лечь пораньше, чтобы хорошенько отдохнуть: работа предстояла нешуточная.

Однако уснуть не удавалось. Во дворе, куда выходило окно нашей комнаты, до поздней ночи лязгала у своей будки цепью, лаяла, хрипела и выла огромная, размером с теленка, хозяйская собака. И так она это все вытворяла, что дребезжал хрусталь в стоящей у нас в комнате «горке»...