– Упрямый ты, – сказал мне, уже мирно, начальник корректорской.
«Ага, – подумал я, – как сто бедуинов».
– Ну-ну, – сказал он, – я тебе устрою встречу с командующим.
«А вот это нехорошо, – подумал я, – мы так не договаривались. Надо срочно поискать нам гальюн где-то на стороне, а то этот любимый сын лошади Пржевальского и впрямь помчится по начальству». И пошёл я искать гальюн.
– Товарищ капитан первого ранга, – обратился я к командиру соседей по этажу, когда тот несся по лестнице вверх, стремительный; кличка у него была, как у эсминца – Безудержный.
– Товарищ капитан первого ранга, – обратился я, – разрешите нам ходить в ваш гальюн. У меня сорок человек… всего…
Он остановился, повернулся, резко наклонился ко мне с верхней ступеньки, приблизил лицо к лицу вплотную и заорал истерично:
– На голову мне лучше сходи сорок раз! На голову! – и в доказательство готовности своей головы ко всему треснул по ней ладонью.
Тогда я отправился к командиру дивизии:
– Прошу разрешения, товарищ капитан первого ранга, старший в экипаже… товарищ комдив, запрещают в гальюн ходить, у меня сорок человек, у меня люди… а куда ходить, товарищ комдив?
Комдив из бумаг и телефонов посмотрел на меня сильно?
– Не знаю… я… не знаю. Хочешь, строем сюда ко мне ходи.
После этого он бросил ручку и продолжил:
– Пой-ми-те! Я не-га-ль-ю-на-ми-ко-ман-ду-ю-ю! Не гальюнами! И не говном! Отнюдь! Я командую с-трате-ги-чес-ки-ми! Ра-ке-то-носцами.
После этого он подобрал со стола карандаш и швырнул его в угол.
«Ну вот, – подумал я, – осталось дождаться встречи с командующим. Я думаю, это не залежится».
И не залежалось.
– Я слышал, что у вас возникли сомнения? относительно моего приказания?
– Товарищ командующий… я… не ассенизатор…
– Так станете им! Станете! Все мы… не ассенизаторы! Нужно думать в комплексе проблемы! Почему срёте?!
– Так ведь… гальюн закрыли…
– То, что гальюн закрыли, я в курсе, но почему вы, вы почему срёте?!! Вас что?! Некому привести в меридиан?!.
После командующего мы принялись ломать унитаз интенсивно. И ходить в гальюн перестали. То есть не совсем, конечно, просто ходили хором потихонечку, вполуприсед. И тётки, которые в корректорской ниже этажом, так же ходили – по чуть-чуть.
И вот сломали мы, наконец, колено! Маэстро, туш! И не просто сломали, а пробили насквозь! И не просто пробили, а лом туда улетел!
А там в тот момент, к сожалению, сидела тётка… Сидит себе тётка, тихо и безмятежно гадит, и вдруг сверху прилетает лом и втыкается в бетон перед носом. И что же тётка? Она гадит мятежно! Во все стороны, раз уж выпал такой повод для желудочно-кишечного расстройства. Да ещё сверху в дырищу свесилось пять голов, пытаясь разглядеть, куда это делся лом; а ещё пять голов, которые не поместились в дырищу, стоят и спрашивают в задних рядах:
– Ну, чего там, чего застыли?..
Конечно, снизу прибежали, разорались:
– Человека чуть не убили!
На что наши возражали:
– А чего это она у вас гадит?
Больше всех возмущался я:
– Лично мы, – кричал я, – давно уже ходим на чердак! А ваши тётки! Сами валят, а на нас гадят! (То есть наоборот.) Вот теперь я у этого легендарного отверстия вахту поставлю, чтоб днем и ночью наблюдали за этим вашим безобразием! Будем общаться напрямую! А то нам нельзя, а им, видите ли, можно!..
И начали мы общаться напрямую. Мои орлы решили, что если есть отверстие и если из него можно провести перпендикуляр, который при этом уткнется ниже в другое отверстие, то странно было бы при наличии такого отверстия и такого перпендикуляра ходить на чердак!
На следующий день опять снизу прибежали и опять орали:
– А те-пе-рь! Давайте делайте нам косметический ремонт! Давайте делайте! У нас там – как двадцать гранат разорвалось! С дерьмом!
– Почему двадцать? – слабо возражал я, потрясенный ошеломительным размахом общения напрямую. – Откуда такая точность? Почему не сорок?
И вот гальюн. Каждый день гальюн. С ним была связана вся моя жизнь, все мои радости и печали, все мои помыслы и страданья, он мне снился ночами, мы сроднились с начальником корректорской, ходили друг к дружке запросто и подружились семьями…
В общем, когда приехал из отпуска мой сменщик, я, сдавая ему экипаж, веселился как неразумный, хохотал, хлопал его по плечу и целовал вкусно.
– Ви-тя! – говорил я ему нежно. – Знаешь ли ты отныне свою судьбу?
Он не знал, я подвел его к гальюну:
– Вот, Витя, отныне это твоя судьба! А что будет главным в твоей судьбе?
И опять он не знал.
– Главное – на тётеньку не попасть. Там у нас одна дырочка есть, смотри – только в неё не поскользнись, а то мне будет печально. Остальное все – муть собачья. Муть! Все образуется и сделается как бы само собой. Сделают тебе гальюн, вот увидишь, сделают! Машина запущена. Ты, главное, не делай резких движений. И дыши носом. Арбытын ун дисциплин!
И мой сменщик вздохнул, а я вышел, оставив его, как говорится, в лучших чувствах с тяжелым сердцем; вышел, хлопнул дверью и очутился в отпуске, хоть мне вслед и орали: «Не уезжать, пока не доведете гальюн до ума! Не выпускайте его, не выпускайте! Не выдавайте ему проездных, не выдавайте!»
Целуйтесь с ними, с моими проездными. Пишите их, рисуйте, добивайтесь портретного сходства. Лаперузы мочёные. Кипятить вас некому!
Абортарий
Бух-бух-бух! В метре от старпома остановились флотские ботинки сорок пятого размера легендарной фабрики «Струпья скорохода». В ботинки был засунут новый лейтенант Гриша Храмов – полная луна над медвежьим туловищем. Он только что прибыл удобрить собой флотскую ниву. Гриша был вообще-то с Волги, и поэтому он заокал, приложив к уху лапу, очень похожую на малую саперную лопатку.
– Прошу розрешения везти жену на о-борт!
«Сделан в одну линию, – подумал одним взглядом с маху изучивший его старпом, – до пояса просто, а ниже ещё проще».
– Вот мне-е, – протянул старпом сладко, – кан-жд-ный день о-борт делают. О-бортируют… по самый аппендицит!
Старпом привел лицо в соответствие с абортом:
– И никто никуда не возит. Вырвут гланду – и пошёл!
Лейтенант смутился. Он не знал, опускать руку или все ещё отдавать честь.
«Ладно, – подумал старпом, увидев, что рука у Гриши не опускается, – нельзя же убивать человека влет. Пусть размножается, такие тоже нужны». И махнул рукой: «Давай!»
На следующий день пробухало и доложило:
– Прошу роз-решения сидеть с дитями – жена на о-борте!
С тех пор поехало: то – «прошу роз-решения на о-борт», то – «с о-борта».
Четвертого аборта старпом не выдержал.
– Что?! Опять «на о-борт»?! А потом «с о-борта»?! Абортарий тут развели! Я самому тебе лучше навсегда «о-борт» сделаю! Раскурочу лично. Чирк – и нету! Твоя же жена спасибо скажет. «О-борт» ему нужен! Что за лейтенант пошёл! Нечего бегать с дымящимся наперевес! Бром надо пить, чтоб на уши не давило! Квазимодо! Аборт ему делай. А кто служить будет?! С кем я останусь?! А?! В подразделении бардак! Там ещё конь не валялся! Петров ваш? А чей Петров?! Не знаете? Сход запрещаю! Все! Никаких абортов! Ишь ты сперматозавр, японский городовой. Это флот, едрёна вошь, тут без «о-бортов» служат. Не вынимая. С шести утра и до двадцати четырех. Гинекологом надо было быть, а не офицером! Акушером! О чем вы думали, когда шли в училище!.. – и так далее, и так далее.
После пятого аборта Гришу списали на берег. Некому было сидеть «с дитями».
Вот такая маленькая история, но она совсем не означает, что для списания на берег нужно сделать пять абортов.
Извлечение
Известно, что к боевой службе нужно готовить себя прежде всего с внутренней стороны.
Командир боевой части пять большого противолодочного корабля «Адмирал…» старый, толстый Толик Головастов (два года до пенсии), которого спустили с корабля в первый раз за три месяца за день до проверки штабом флота, пошёл и… подготовил себя «извнутри», чем существенно обессмертил свое имя на страницах этого рассказа. На внутреннюю подготовку ушла уйма времени. Часов через шесть, окончательно окривев, он «дошкандыбал» до корабля и упал перед трапом головой вперёд. «Много ли потному надо!» – гласит народная мудрость.
