В 68-м я жил недалеко от Коламбии в обшарпанном отеле на 114-й улице, где имел одну довольно большую комнату, удобства в виде кухни и ванны и бесплатных тараканов. В том же месте я жил и заканчивал университет в 1955-56 годах. Дом все время приходил в упадок, и когда я вернулся туда через двенадцать лет, он стал похож на преисподнюю: двор был замусорен сломанными иглами для инъекций, как другие дворы сигаретными окурками, но у меня возникало странное, отчасти мазохистское желание вспомнить прошлое, каким бы уродливым оно ни казалось, и когда мне понадобилось жилье, я выбрал это. Кроме того, оно было дешевым — 14,5 долларов в неделю, — а мне нужно было жить поближе к Университету, так как моя работа связана с поисками материалов для книги. Вы еще помните с чего я начал? С той истории с наркотиком, который на самом-то деле приняла Тони.
Почти семь недель мы делили ободранную комнату — часть мая, весь июнь и кусочек июля — через удачи и неудачи, жару и дожди, непонимание и примирение, это было счастливое время, — возможно, самое счастливое в моей жизни. Я любил ее и, думаю, она любила меня. В моей жизни было не много любви. Я не взываю к вашей жалости, а просто устанавливаю факт объективно и холодно. Сама моя природа снижает возможность любить и быть любимым.
Человек моего типа, открытый для самых сокровенных мыслей других людей, не может иметь большой опыт в любви. Он не способен давать любовь, потому что не слишком доверяет своему партнеру: он знает слишком много их грязных маленьких секретов, и это убивает его чувства. Неспособный давать, он не может и получать. Его отвердевшая в изоляции душа становится невосприимчивой, и для других становится непросто полюбить ее. Волк замыкается в себе. Тем не менее я любил Тони, специально стараясь не заглядывать в ее глубины, и я не сомневался, что она возвращает мне любовь. Что же определяет любовь? Мы предпочитали общество друга друга любому другому. Мы возбуждали друг друга всеми мыслимыми способами. Мы никогда не надоедали друг другу. Наши тела, как в зеркале, отражали близость наших душ: у меня всегда была отличная эрекция, у нее не было недостатка в смазке, и наши отношения заканчивались обоюдным экстазом. Я называю это параметрами любви.
В пятницу нашей седьмой недели Тони вернулась из офиса с двумя маленькими пакетиками из белой промокательной бумаги в кошельке. В середине каждого пакетика виднелось слабое голубовато-зеленое пятнышко. Я несколько секунд изучал их, но так и не понял.
— Кислота, — наконец сказала она.
— Кислота?
— Понимаешь, ЛСД. Мне их дал Тедди.
Тедди — ее босс, главный редактор. Да, ЛСД. Я понял. Я читал у Хаксли о мескалине еще в 1957 году. Меня охватило волнение и искушение. Годами я заигрывал с экспериментами по психоделикам, однажды даже пытался стать подопытным в исследовательской программе по ЛСД Колумбийского Медицинского центра. Но слишком поздно записался, а затем, так как наркотики стали моим пунктиком, я собирал все жуткие истории самоубийств, психозов, плохих концов. Зная свою уязвимость, я решил, что будет умнее оставить наркотики другим. Хотя я все еще интересовался ими. А теперь Тони держала на ладони эти квадратики промокашки.
— Говорят, это атомная вещь, — произнесла она. — Абсолютно чистые, лабораторное качество. Тедди уже попробовал штучку из этой серии и сказал, что они очень мягкие и чистые, без всяких примесей. Я подумала, что мы можем принять их завтра и путешествовать до воскресенья.
— Мы оба?
— Почему бы и нет?
— Ты думаешь, будет безопасно вырубиться вдвоем одновременно?
Она странно посмотрела на меня.
— Почему ты думаешь, что не сможешь соображать?
— Не знаю. Я слышал множество жутких рассказов.
— Ты никогда не пробовал?
— Нет. А ты?
— Нет. Но я видела своих друзей, когда они это делали. — Я почувствовал острую боль от этого напоминания о жизни, которую она вела до встречи со мной. — Они не совсем вырубались, Дэвид. Примерно час ты чувствуешь дикий подъем и иногда все вокруг прыгает, но на самом деле ты сидишь в полном сознании и так спокойно как… ну, Олдос Хаксли. Можешь представить, как у Олдоса Хаксли едет крыша? Что он прыгает, орет и крушит мебель?
— А как же тот парень, который под влиянием кислоты убил свою тещу? А девушка, прыгнувшая из окна?
Тони пожала плечами:
— Они были нестабильны, — высокомерно ответила она. — Возможно, они уже были готовы к убийству или самоубийству, а кислота лишь подтолкнула их. Но это не значит, что так поступишь ты или я. А может быть, доза была слишком большой или они принимали смесь наркотиков. Кто знает? Таких случаев один на миллион. У меня есть друзья, которые принимали наркотик по пятьдесят, шестьдесят раз и с ними ничего не случилось.
Она терпеливо убеждала меня. В ее голосе звучали назидательные, поучающие нотки. Из-за этих колебаний старой девы я значительно и явственно упал в ее глазах. Мы стояли на пороге настоящего разрыва.
— В чем дело, Дэвид? Ты боишься?
— Мне кажется неразумным делать это вместе, вот и все. Мы ведь не знаем, что может произойти.
— Путешествие вдвоем — самое приятное, что можно сделать вместе.
— Но это рискованно. Мы же не знаем. Слушай, ты же можешь достать еще кислоты, правда?
— Думаю да.
— Тогда все в порядке. Давай тогда пойдем постепенно. Не нужно спешить.
Завтра ты отправишься одна, а я посмотрю. Я отправлюсь в воскресенье, и уже ты будешь наблюдать. Если с нами все будет в порядке, в следующий раз отправимся вместе. Хорошо? Идет?
Но хорошо не получилось. Я понял, что она просто взяла себя в руки, отступила, обдумала свое положение и решила не сообщать мне этого. Хотя все это время я не влезал в ее разум, выражение лица сделало ход ее мыслей полностью очевидным для меня.
— Хорошо, — мягко ответила она. — Не стоит больше об этом.
Субботним утром она отказалась от завтрака — ей сказали, что отправляться в путешествие нужно натощак, — а после того как я поел, мы сидели на кухне, а на столе между нами невинно лежал квадратик промокашки.
Мы притворялись, что его там не было. Тони казалась растерянной. Я не знал, почему она беспокоится: из-за того, что я настоял, чтобы она отправилась одна, или просто волновалась из-за предстоящего ей. Мы мало говорили. Она нагромоздила в пепельнице целую кучу наполовину выкуренных сигарет. Время от времени она нервно улыбалась. Время от времени я подбадривающе брал ее руку. Во время этой трогательной сцены различные обитатели нашего этажа входили и выходили из кухни. Первым был Элоиз, тощий черный наркоман. Затем мисс Феотокис, сиделка с хмурым лицом из больницы святого Луки. Мистер Вонг, таинственный маленький китаец, который повсюду разгуливал в нижнем белье. Эткин, стипендиат из Толедо и его похожий на труп, товарищ по комнате Дональдсон. Человека два из заходивших на кухню, кивнули нам, но никто ничего не сказал, даже «Доброе утро». В этом месте принято было вести себя так, словно твои соседи невидимы.
Старая добрая нью-йоркская традиция. Около половины одиннадцатого утра Тони сказала:
— Дай мне, пожалуйста, апельсинового сока.
Я налил в стакан сок из холодильника, на котором значилось мое имя.
Подмигнув мне и широко улыбнувшись с фальшивой бравадой, она взяла бумажку, засунула ее в рот и проглотила, запив апельсиновым соком.
— Когда это подействует? — спросил я.
— Примерно через полтора часа, — ответила она.
На самом деле прошло минут пятьдесят. Мы вернулись в комнату, заперли дверь. Из переносного магнитофона доносились слабые звуки музыки Баха. Я пытался читать. Тони тоже; мы очень медленно переворачивали страницы.
Вдруг она подняла на меня взгляд и сказала:
— Мне становится немного весело.
— Как весело?
— Голова кружится. Как легкий приступ морской болезни. В шее немного покалывает.
— Дать тебе чего-нибудь? Стакан воды? Сок?
— Спасибо, не надо. Я в порядке. Это правда.
Улыбка робкая, но искренняя. Она кажется слегка взволнованной, но не боится. Хочет путешествия. Я отложил книгу и бдительно наблюдал за ней, чтобы иметь случай оказать ей помощь. Я не хотел для нее неприятностей. Я хотел быть нужным.
