— Тед? — выдыхает он. — Ты что декан, Тед? Господи, вот уж никогда бы не подумал. Когда…

— Садись, Дэйв, — Кушин говорит вежливо, но без малейших признаков дружелюбия. — Ты сильно пострадал?

— В больнице сказали, что ничего не сломано. Хотя я чувствую себя совсем разбитым.

Усевшись в кресло, он показывает пятна крови на одежде, синяки на лице.

Даже говорить трудно — челюсть тоже пострадала.

— Ах, Тед, сколько лет, сколько зим! Последний раз я, должно быть, видел тебя лет двадцать назад. Ты вспомнил мое имя или узнал из документов в бумажнике?

— Мы заплатим за больничную койку, — Кушин, кажется, не слышит слов Селига. — Если потребуются еще расходы на лечение, мы возьмем их на себя.

Можно составить и письменный договор.

— Достаточно и устного. А если ты беспокоишься, что я буду выжимать деньги или подавать иск о возмещении убытков, — заявляю: я этого делать не буду. Мальчишки есть мальчишки, они позволяют себе порезвиться, но…

— Да нас не волнует то, что ты будешь выжимать из нас деньги, Дэйв, спокойно заметил Кушин. — Вопрос в том, собираемся ли мы выжимать их из тебя.

— Из меня? За что? За то, что меня помяли твои баскетболисты? За то, что они повредили о мое лицо свои драгоценные ручки? — Он выдавил улыбку боли. Лицо Кушина осталось хмурым. На минуту устанавливается тишина. Селиг пытается понять шутку Кушина. Не обнаружив в ней рационального зерна, он решает перейти к пробе. Но ударяется о стену. Он внезапно слабеет и боится, что не сможет прорваться.

— Не понимаю, о чем ты, — произносит он наконец. — Выжимать деньги из меня за что?

— Вот за это, Дэйв.

И тут Селиг впервые заметил на столе декана пачку отпечатанных на машинке листков. Кушин подвинул их к нему:

— Узнаешь? Вот, посмотри.

Селиг просматривает бумаги. Это курсовые работы, все — его производства. "Одиссей как символ общества", "Романы Кафки", "Трагедии Эсхила и Аристотеля", "Смирение и принятие философии Монтеня". "Виргилий как наставник Данте". На некоторых стояли оценки: А-, Б+, АОценки А и комментарии на полях в основном хвалебные. Некоторые были не тронуты, но смазаны и стерты.

— Я их принес, когда встречался с Лумумбой.

Селиг аккуратно складывает работы стопочкой и подвигает их к Кушину.

— Ладно, — соглашается он. — Ты меня поймал.

— Ты писал это?

— Да.

— За деньги?

— Да.

— Грустно, Дэйв. Ужасно грустно.

— Мне нужно зарабатывать на жизнь.

— Сколько тебе платили?

— Три-четыре доллара за страницу.

Кушин качает головой:

— А ты молодец, даю слово. Здесь еще восемь или десять человек занимаются тем же, но ты безусловно лучший.

— Спасибо.

— Но все же, один из твоих заказчиков остался недоволен. Мы спросили Лумумбу, за что он тебя избил. Он сказал, что нанял тебя написать для него курсовую работу, а ты плохо ее сделал, высмеял его и отказался вернуть деньги. Хорошо, мы с ним сами разберемся, но надо ведь разобраться и с тобой. Мы долго пытались тебя найти, Дэйв.

— Правда?

— В течение последних двух семестров мы распространили ксероксы твоих работ, предупреждая людей быть начеку и засечь твою пишущую машинку и твой стиль. Хорошего сотрудничества не получилось. Многие из преподавателей, казалось, не обращали внимания, получают они поддельные курсовые или нет.

Но мы старались, Дэйв. Мы очень старались. — Кушин наклоняется вперед.

Ужасно серьезные глаза ищут взгляд Селига, но тот смотрит в сторону. Он не может вынести тепло этих глаз. — Несколько недель назад мы начали закругляться, — продолжал Кушин. — Мы обнаружили пару твоих клиентов и припугнули их исключением. Они сообщили твое имя, но не знали, где ты живешь, и мы не могли тебя разыскать. Поэтому и ждали. Мы знали, ты снова объявишься принести работы и взять заказы. И вот мы получили рапорт о происшествии на ступеньках библиотеки, где баскетболисты кого-то избили, а затем обнаружили тебя с кипой не отданных бумаг, зажатых в руке, вот и все. Ты вышел из дела, Дэйв.

— Мне следует пригласить адвоката, — сказал Селиг. — Мне не следует признавать ничего больше. Мне бы следовало все отрицать, когда вы показали мне эти бумаги.

— Тебе нет нужды так подходить к своим правам.

— Может понадобиться, когда вы передадите мое дело в суд, Тед.

— Нет, — отрицает Кушин. — Мы не собираемся тебя наказывать, если снова не поймаем на том же. Нет никакого интереса сажать тебя за решетку, и в любом случае я не уверен, что ты совершил этим какое-то преступное деяние.

На самом деле мы хотим помочь тебе. Ты болен, Дэйв. Для человека твоего интеллекта, твоего потенциала, упасть так низко, закончить курсовыми для студентов — грустно, Дэйв, ужасно грустно. Мы здесь обсудили твой случай, декан Беллини, декан Томпкинс и я, и составили для тебя план реабилитации.

Можно найти тебе работу в кампусе, может быть в качестве ассистента-исследователя. Кандидатам в доктора всегда нужны ассистенты, а зарплату можно взять из нашего фонда, не слишком высокую, но уж, по крайней мере, не меньше, чем ты зарабатываешь, делая эти работы. А еще мы бы приняли тебя в службу психологической консультации. Все это еще не определено, но я не понимаю твоего равнодушия, Дэйв. Сам я должен сказать, что меня смущает, что человек, закончивший колледж вместе со мной, попал в такую неприятную историю. В духе верности своему классу я хочу сделать все возможное, чтобы помочь тебе собраться и начать выполнять обещание, которое ты давал, когда…

Кушин болтает и болтает, излагая и приукрашивая темы, предлагая жалость без порицания, обещая помощь своему страдающему сокурснику. Селиг, слушая невнимательно, обнаруживает, что разум Кушина начинает ему открываться.

Стена, ранее разделявшая их сознания — возможно результат страха и усталости Селига, — начала растворяться, и теперь Селиг может различить общий образ мозга Кушина. Энергичный, сильный, способный, но вместе с тем традиционный и ограниченный — уравновешенный республиканский разум, прозаический разум Лиги Плюща. Главное там не участие к Селигу, а больше самодовольное удовлетворение собой: самый яркий свет излучало сознание его счастливой жизни, окруженное другими уровнями: привязанной к нему женой-блондинкой, тремя красивыми детьми, мохнатым псом, новеньким блестящим "Линкольн Континенталь". Продвинувшись немного глубже, Селиг видит, что показное участие Кушина к нему обманчиво. За серьезными глазами и искренней, сердечной улыбкой симпатии лежит яростное презрение. Кушин его презирает. Кушин думает, что он продажный, бесполезный, недостойный, позор для человечества в целом и для выпускника 56-го Колумбийского колледжа в частности. Кушин находит, что он как физически, так и морально отвратителен — немытый, грязный, возможно даже сифилитик. Кушин подозревает, что он гомосексуалист. Для Кушина непостижимо, почему некто, имеющий преимущество Колумбийского образования, позволил себе деградировать. Селиг избегает отвращения Кушина. "Неужели я такой подонок, — думает он, — такой мусор?" Он все глубже и сильнее цепляется за мозг Кушина. Его перестает волновать презрение к нему Кушина. Селиг погружается в абстрактную модель, в которой не узнает более себя. Что знает Кушин? Может ли он проникнуть в чужой мозг? Может ли почувствовать восторг настоящего контакта с человеком? А в этом есть восторг. Он словно Бог оседлал мозг Кушина, проникая мимо внешней защиты, мимо мелочной спеси и снобизма, мимо самодовольства в реальность абсолютных ценностей, в царство подлинного Я.

Контакт! Восторг! Тот уравновешенный Кушин — внешняя шелуха. Вот Кушин, которого не знает даже Кушин, но знает Селиг.

Селиг уже много лет не был столь счастлив. Его душу заливает золотой и безмятежный свет. Его охватывает невероятное веселье. Сквозь туманные рощи он рвется к рассвету, чувствуя, как по ногам нежно хлещут влажные зеленые папоротники. Солнечный свет пронизывает верхушки деревьев, и капельки росы сверкают холодным внутренним огнем. Проснулись птицы. Их песня нежна и сладка — отдаленное щебетание, сонное и мягкое. Он мчится по лесу и он не одинок, потому что рука сжимает его руку, он знает, что никогда не был одинок и никогда не будет. Под босыми ногами влажная, пористая лесная земля. Он бежит, бежит. Невидимый хор берет гармоничную ноту и держит ее, держит, держит, превращая в великолепное крещендо до тех пор, пока он не вырывается из рощи на залитый солнцем луг. Этот звук наполняет все пространство, повторяясь в магической полноте. Он бросается на землю лицом вниз, обнимая землю, корчась на ароматном травяном ковре, раскинув руки по кривизне планеты и ощущая внутреннее содрогание мира. Это восторг! Это контакт! Его разум окружают другие разумы. В каком бы направлении он ни двигался, он чувствует их присутствие, они приветствуют его, поддерживают, стремятся к нему. Иди, говорят они, присоединяйся к нам, будь одним из нас, брось эти лохмотья своего Я, пусть сгинет все, что отделяет тебя от нас. Да, отвечает Селиг. Да, я утверждаю восторг жизни. Я утверждаю радость контакта. Я даю себя вам. Они касаются его. Он касается их. Он знает, что для этого он и получил свой дар, свое благословение, свою силу.