— И вы были причиной тому! — сказала я Хассейну.

Бесцеремонность иногда была для меня удобной, но мои вольности всегда смущали людей, и моя откровенность казалась им вызывающей. Хассейн принял серьезный вид и произнес с трагической интонацией:

— Каким же это образом мне выпала такая высокая честь — проникнуть, даже не подозревая этого, в вашу жизнь, овладеть вашими чувствами?..

И по тому, что в голосе Хассейна скрывалась ирония и взгляд его по-кошачьи хитро и остро следил за мной, я поняла, что он во власти игры и все между нами по-прежнему. Скука, вновь овладевшая мной, поднималась из глубин нашего прошлого, которое снова надо было ворошить и снова думать о том, чем станут наши отношения: стоит ли все время прикидываться, надевать на себя различные маски — словом, делать вечно одно и то же. И тогда я, как бы прислушиваясь к самой себе, начала ему рассказывать, спокойно и вроде бы даже равнодушно:

— Когда после пасхальных каникул я с отцом вернулась из Парижа в Алжир, вся семья моего дорогого жениха — бог знает, откуда ей было это известно, — уже проведала о том, что я с вами провела вечер, ходила танцевать в ночной клуб. Это оказалось просто замечательным поводом для злых сплетен и едких насмешек моей будущей свекрови. Словом, вспыхнул типичный скандальчик, как это водится в буржуазных семейках. Потом явился Саид. Как всегда, рассудительный. Попросил меня никогда ни с кем больше никуда не выходить, не развлекаться, даже с вами, хотя вы и друг семьи. Он говорил, что понимает меня, вовсе не ревнует, но надо же уметь идти на уступки тем, кто нас окружает, учитывать обычаи нашего общества… В общем, он хотел от меня его же благоразумия и призывал к благопристойности в поведении. Может быть, сам-то он и был благоразумным, но, пожалуй, чересчур. Я бы предпочла…

Я остановилась, сама удивленная тем, что выпалила.

— Вы бы предпочли?.. — терпеливо напомнил Хассейн.

— О нет!.. Ничего. Я и сама не знаю.

На какое-то мгновение мне захотелось быть искренней, открыться ему, себе самой, оставить свою позу. Но я только пожала плечами. Зачем это? Искренность была бесполезной.

— Да я уже все давно позабыла… И незачем об этом вспоминать. В конечном счете я счастлива, что порвала с ними со всеми: и с женихом, и со всей этой богатой и скучающей молодой братией — со всеми этими безмозглыми распутниками…

Мне вообще всегда было неинтересно то, что отошло в прошлое, что уже умерло для меня. А сейчас мне как бы предлагали заняться самоанализом, заглянуть к себе в душу. Это наводило тоску. И мне захотелось вдруг хоть разочек увидеть перед собой мужчину сильного, уверенного в себе, внушающего спокойствие, нежность, доверие. Я взглянула на Хассейна. Он был тем самым человеком. Ну конечно же, он. Я не только не презирала его, даже наоборот, он мне нравился. Пусть он смотрел на меня с этой тонкой своей усмешкой, без всякого снисхождения. Но он был исполнен той особой, мужественной теплоты, той внушающей покой уверенности, о которой я и мечтала.

Я снова посмотрела на Хассейна. Мне уже надоели его подтрунивания, во всяком случае, сейчас я не была расположена их выслушивать.

— Вы мне нужны просто так, без брачных обязательств… — Он скорчил смешную гримасу. — И как подумаю, что вы чуть было не вышли замуж… — Он шумно вздохнул.

— И что дальше?

Я поняла вдруг неловкость вопроса, которым невольно провоцировала его, и мне стало неприятно.

— Что же дальше? — повторил он.

Он произнес эти слова, как-то вдруг вскинув брови, с игривым выражением, в котором было еще что-то такое, неопределимое, не могу даже сказать что. Он наклонился ко мне:

— Дорогая Надия, вы никогда не замечали, какой ужасно глупый вид бывает у новобрачных, а?..

И пока он поднимался из-за стола, довольный своей шуткой, я подумала — в первый раз за много дней — о Джедле, об этой гордой собой паре, повстречавшейся мне на дороге к морю, об их счастливом смехе в саду. И ничего не ответила.

Потом мы встречались с Хассейном каждый день, были с ним неразлучны. Мне нравилась его спокойная дружба. Раньше, в юности, все мои увлечения сводились лишь к двусмысленности флирта, а теперь я с удовольствием предавалась веселому ребячеству, мне была по душе и открытость нашего с ним общения, и серьезность бесед; я уже больше не валялась в безделье на пляже посреди других таких же вялых тел, безмятежно жарившихся на солнце. Хассейн был хороший пловец, и мы далеко заплывали вместе. Первая неделя после его приезда была для меня счастливой и радостной. Я снова обрела нормальные желания, заново наслаждалась морем, музыкой, звуками джаза в шумных кафе, быстрой ездой… Дни летели незаметно. Я чувствовала свою молодость, красоту. И была признательна Хассейну за возвращенную мне беззаботность. Мне даже хотелось иногда стать мужчиной, чтобы быть его настоящим другом, товарищем, — я признавалась ему в этом, особенно на крутых поворотах дороги, когда мы неслись в машине с головокружительной скоростью, опьянявшей меня. А он еще чуть-чуть нажимал на акселератор и возражал мне ворчливо, что всему предпочитает мои длинные волосы…

Я воспринимала его ответ как очередное поддразнивание и порой прикидывалась, что обижаюсь. Так было проще. Потом мы оба хохотали, и взрывы нашего смеха тонули в необъятной голубизне неба.

Когда я заметила ту пару на дороге, то подумала, что они опять пройдут мимо, погруженные в свое молчание и мечты… Хассейн шел рядом со мной. Но произошло непредвиденное.

Мужчина пошел нам навстречу, и Хассейн радостно приветствовал его. Потом все быстро друг другу представились и отправились посидеть на террасу в кафе. Джедла все улыбалась мне загадочной улыбкой, а мужчины оживленно болтали.

Я разглядела получше Али Мулая. Его красота не казалась мне вызывающей, напротив, я даже увидела в нем нечто изысканное, не лишенное благородства. Меня ничто не смутило в нем, не показалось странным, разве что немигающий, устремленный куда-то вдаль взгляд. Джедла не произнесла почти ни слова. Правда, она успела наскоро рассказать своему мужу о том, как мы с ней познакомились. И я услышала тогда впервые, как она говорит по-арабски, не очень уверенно, с сильным акцентом. Со мной она никогда не разговаривала на нашем языке, и теперь это еще более отдалило ее от меня. Я чувствовала себя с ней весьма напряженно.

Когда мы разошлись, Хассейн заговорил об Али, хотя я вовсе не хотела ни о чем его расспрашивать. Он рассказывал о том, какой Али талантливый журналист, какой умница, какой порядочный человек. Хассейн считал, что они прекрасная пара. По тону Хассейна, по тому горячему энтузиазму, с которым он говорил об Али и Джедле, я поняла, что он испытывает неожиданное для меня в нем уважение к их серьезности, красоте, счастью. И мне вдруг стало одиноко и грустно.

Я ушла в тот день подальше от дома, в глубину сада, и устроилась под моим любимым деревом, чтобы поразмыслить как следует о нашем последнем разговоре с Хассейном.

Мы обедали в одном из тех приморских ресторанчиков, фасады которых едва видны с дороги, но к которым можно подъехать, свернув с шоссе, и найти убежище в тени их террас, словно бросающей вызов яркой, слепящей, пьянящей синеве водной глади и неба.

И теперь, лежа в саду, я вспоминала о злом блеске глаз Хассейна, ставшем особенно заметным, когда солнце начало клониться к горизонту. Хассейн сначала много говорил о себе, с какой-то наигранной горечью, потом обо мне — и довольно бесцеремонно, даже нахально, что в конечном счете начало меня злить. Вообще надо признать, что в то время меня ужасно раздражало, если кто-то пытался закамуфлировать свое страдание. Я бы, наверное, искренне растрогалась, если бы мне довелось увидеть, как по-настоящему страдает человек. Вот и тогда, слушая Хассейна, я думала только о том, что он излишне выпил, и мне было довольно противно смотреть на его бокал с шампанским. Сейчас же в этом саду, лежа на благоухающей траве, высушенной летним зноем, я чувствовала, как мной снова овладевает грусть. Дружеские отношения наши были нарушены. И мне так хотелось подобрать осколки этой дружбы, чтобы любоваться ими вволю, с тоской вспоминая, как нам было легко и хорошо. Но в памяти всплывали только слова глупые, ничего не значащие, или же злые, циничные. Слова, которые меня уже даже не трогали, хотя они все еще и мельтешили у меня в голове, как жалкая ярмарочная мишура. И слышался голос Хассейна, который вдруг неожиданно мне сказал: