Предчувствования такого рода меня всегда поражали. На этот раз я даже решила, что хватит мутить воду, что надо нормально вести себя с Хассейном, стать простой, спокойной и милой.

Али был наивным, вечно погруженным в свои мысли, словно отсутствующим. Хассейн же всегда был откровенен, все говорил напрямик; он был моложе, хотя и саркастичнее. Наверное, он умел быть и нежным. Во всяком случае, мне понравился его горячий, страстный поцелуй, немой жар, который полыхал в его объятьях, и даже его вспышки гнева. Тогда, в тот вечер, он так сильно, до боли, прижал меня к своей груди… Теперь же он был далеким, совсем далеким и холодным. И хмурый взгляд, который он бросил на меня, не обещал ничего хорошего…

Хассейн стал чужим, а для Джедлы и ее тайных замыслов, я это чувствовала, я превращалась в игрушку, возможно даже в жертву. Джедла ведь была существом решительным, безжалостным…

Когда мы возвращались домой, Али сел в машине рядом со мной. Я ощущала совсем близко его плечо — мне не надо было повертывать голову, чтобы убедиться в этом. И я отогнала от себя все свои страхи, подставив лицо освежающему ветру скорости. Я думала о том, что мне нравилась близость мужского плеча. Мне было все равно, чье оно. А может быть, сама судьба распорядилась так, чтобы это было именно плечо Али? Так хотелось быть фаталисткой…

С той поры я почувствовала, что мне нравится разыгрывать из себя интриганку. Мне по душе была эта одинокая роль. Ведь интриганки не должны ни на кого рассчитывать или кого-то использовать в своих целях. В общем, это персонаж довольно определенный и четкий; как говорится, с ним все ясно. Я заранее упивалась этой ролью. С удовольствием строила образ, хотя до полного его воплощения было еще далеко. Нет, думала я, уверенная в своих силах, сомневаться здесь нечего, эта роль по мне и я вполне справлюсь с ней. Вот почему я так огорчилась и почувствовала себя униженной, когда вдруг увидела, что с самого начала Джедла, как будто разгадав мои намерения, готова оказать мне помощь. Потихоньку. Ничего мне об этом не сообщая. На первых порах я еще надеялась на то, что она это делает бессознательно. Но слишком уж легким оказывалось осуществление моего замысла. Лучше было не думать, что это Джедла протянула мне руку помощи. Да и о какой «душевной щедрости» с ее стороны могла идти речь? Чтобы лишний раз убедиться в этом, достаточно было случайно заметить, как она меня разглядывает. Ее взор никогда ни о чем не вопрошал и почти всегда ничего не выражал. Лишь сверкал бесстрастно, как холодный алмаз.

Когда же в то утро она вдруг предстала перед нами на пороге дома, вся одетая в черное, что делало ее совсем худой, чужой, похожей на старуху, мне бы следовало быть поосторожней. Али уже устроился на заднем сиденье машины. А Хассейн, сидевший рядом со мной, живо спросил:

— Вы что? Не едете с нами? Передумали?

Она посмотрела на меня, только на меня. И мы вместе с ней одновременно подумали, что, отвезя Хассейна по делам в Алжир, я буду возвращаться из города с Али. Она улыбнулась немного печально, лишь уголками губ. Глаза ее были потухшими, и лицо казалось бледнее обычного.

— Я очень устала и плохо себя чувствую, — объявила она.

Эти ее в общем-то обычные слова вызвали у всех какую — то неловкость. Она почувствовала это и сразу сменила тон, что смутило меня окончательно. Я отвернулась и успела заметить в зеркальце над рулем, как озабоченно нахмурился Али. Хассейн же внимательно слушал Джедлу, как будто все, что она сейчас щебетала, его и в самом деле интересовало. Он действительно ее очень уважал. Но все равно я никогда бы не подумала, что он способен на проявление такого внимания. А Джедла продолжала:

— Похожу по магазинам и сделаю нужные покупки на следующей неделе. Я решила отложить пока все свои дела, не так уж они важны. К тому же Али сегодня будет, наверное, очень занят и не сможет мне помочь. Так что до вечера!

Мы ехали всю дорогу молча. У Али совсем не было настроения разговаривать. А я вспомнила лицо Джедлы с темными кругами под глазами. И стала думать о том, как они провели вдвоем эту ночь, завидовать всем тем, кто, как Али, осторожно нес в себе драгоценный груз такой ночи. С тоской вспомнила о своих пустых, одиноких ночах, похожих на антракты, когда ничего не происходит и которые, как передышки в ходьбе, лишь восстанавливают дыхание, возвращают жизни ее привычный, монотонный ритм… И все это из-за моей невинности, решила я. Я даже хотела произнести это вслух, так, чтобы голос у меня дрожал, и пусть бы смеялся надо мной Хассейн, меня бы это не смутило, но в присутствии Али…

Я остановила машину в самом центре Алжира около свежепокрашенного в белый цвет здания почты. Хассейн спросил, где мы встретимся. Он, конечно же, решил изменить планы и, сделав дела, успеть сегодня же вернуться с нами на море. Когда Али ушел, Хассейн посмотрел ему вслед, потом повернулся ко мне и иронически присвистнул. Он и не пытался скрыть своих намерений. «Я вам не дам возможности воспользоваться удобным случаем!» — говорили его глаза.

Я, сухо простившись, села за руль и уехала. По идее, я должна была быть довольной такой его реакцией, которая в целом соответствовала моим планам, облегчала их, и должна была бы торжествовать, заранее радоваться победе. Но хотя я это понимала, однако чувствовала себя не в своей тарелке.

Посидев немного над книгами в университетской библиотеке, я пошла перекусить, а потом отдохнуть к моей старшей сестре Лейле. Она прекрасно выглядела в свои тридцать лет, была очень энергичной и не скрывала своего возраста. Я находила ее красоту немного жесткой, да и весь облик ее был весьма волевой. Она за всех все решала: и за себя, и за своего мужа, и за своих детей, и даже за свою свекровь. Только со мной она советовалась, считала меня человеком свободным, независимым, даже, может быть, опасным, от которого неизвестно чего ждать. Я любила ее, хотя она и утомляла меня.

Она продемонстрировала мне свои новые платья, позлословила насчет своих подруг, посудачила о тех, кому пора замуж, и наконец дошла до меня. Я ей рассказала, с кем приехала. Она расспросила меня о Джедле, о ее муже. Но когда узнала, что Джедла живет затворницей и не любит наряды, что стала худой, нелюдимой, казалось, потеряла к ней всякий интерес. Но я прибавила, что Джедла и ее муж приехали из Парижа и что Али работает в журналистике.

— Если он настоящий журналист, то тем лучше; а то все нынче хотят быть врачами или адвокатами…

Она любила прибегать к назидательному тону, всех поучать и полагала, что весьма оригинальна, повторяя изречения своего собственного мужа. Я же ограничилась тем, что передала мнение Хассейна об Али: он считал, что у такого журналиста есть будущее. Еще я добавила, сама не знаю почему, что Али очень любит свою жену. Но Лейла не страдала чувствительностью в отличие от Мирием, которая бы, наверное, услышав это, глубоко вздохнула и потребовала бы подробностей, скрывая свое жадное любопытство за милой безразличностью тона.

Лейла прямо-таки подпрыгнула, услышав имя Хассейна. Ведь она однажды во всеуслышание заявила, что Хассейн единственный, кто мог бы стать для меня настоящим мужем. «Это-мужчина!»- подчеркивала она для пущей убедительности. Я вообще-то доверяла ей в этом вопросе. Она, подобно нашим крепким старухам, обладала здравым смыслом.

— И давно ты с ним снова встречаешься?

Я сказала, что он отдыхает там же, где я.

— Я всегда думала, что Хассейн блестящая для тебя партия: прекрасно обеспечен, из хорошей семьи. Да и на вид он человек с твердым характером…

И, глядя в задумчивости на меня, она добавила: «И ему лучшего не пожелать…»

Она считала, что, вступив со мной в брак, Хассейн приобрел бы не только жену-красавицу, но и немалое состояние. Однако Лейла не была столь циничной, чтобы высказать мне все это вслух.

Я смотрела на нее с некоторым даже восхищением. Ее уверенность в себе, умение в любых обстоятельствах найти выход действовали на меня ободряюще. А ее ограниченность, не особенно широкий кругозор давали мне возможность чувствовать себя увереннее. Я считала, что в ней говорит кабильская кровь, которую она унаследовала от своей матери ведь Лейла, как и Мирием, была моей сводной сестрой. Их мать после развода с нашим отцом жила в своей деревне, откуда была родом. «На своей сторонке», как говорят у нас. Она почти никогда не приезжала в Алжир; говорила по-арабски с местным акцентом и одевалась в просторные галабеи, как истинные селянки. Я видела ее однажды, на какой-то свадьбе.