Наверное, я пролежала так, задумавшись, довольно долго. Потому что вздрогнула от неожиданности, когда Джедла заговорила со мной.

— Я беременна… — сказала она просто, без обиняков.

Говорила она долго, но ни словом не обмолвилась о том, что между нами произошло, о том, чем наполнена была моя жизнь в эти последние дни. Ее сейчас волновало только это событие. Али, говорила она, будет так счастлив. «Мы все начнем сначала». Она несколько раз повторила это, как будто для самой себя, чтобы убедиться, поверить в сказанное. Она говорила, что Али должен приехать дня через четыре, ну через пять; и она не будет поэтому извещать его письмом. Да к тому же надо бы еще разок сходить к врачу в Алжире. Ей хотелось подтверждения своего положения.

Я внимательно смотрела на нее. Черты ее лица словно пришли в движение — так она была воодушевлена. А меня душил гнев, я просто не могла видеть ее такой — сияющей, довольной. Ну как Мирием, как все бабы! Ведь то, что я любила в ней до сих пор, так это именно ее протест, ее несмирение, ее неизвестно чего жаждущую душу… А теперь она стала всего-навсего обычной счастливой женщиной. Она даже не казалась мне больше красивой. И я не хотела привыкать к ее новому лицу.

Что же ей от меня понадобилось? Ведь она стала теперь похожей на других, так быстро утолила себя, так быстро сдалась и теперь вот, не стесняясь говорить вслух о своем счастье, раскрылась перед всеми, как ядовитый цветок, бесстыдно распустивший свои лепестки…

Я бы еще допустила, если бы она мне сказала просто: «Не будем больше говорить обо всем этом! Я изменила свое решение».

Но она ко всему прочему еще и добавила:

— Али любит меня. Я знаю это. Я просто была идиоткой. Все, что мы с тобой затеяли, было бы напрасным. Я верю в его честность и преданность.

Я могла бы взорваться от ненависти, но я знала, что она говорит правду. Давно следовало закрыть глаза на все и уехать. Но Джедла предпочла поделиться со мной сокровенным, значит, хотела чего-то от меня?! Может быть, надеялась, что я протяну ей руку дружбы, что порадуюсь вместе с ней или что, может быть, скажу просто: «Я счастлива за тебя. Али сойдет с ума от радости! Вот увидишь, как ты заблуждалась на его счет!» А может быть, она самой себе не верила? Своему счастью? Уж столь шатким оно было!.. И я услышала, как говорю ей:

— В сущности, все это было абсурдно затевать. — Надо же, с какой легкостью я говорила ей — «все это»! — Ты была просто расстроена, угнетена тем, что не можешь иметь детей, страдала от одной этой мысли. Но ведь все сомнения твои теперь позади… Я поколебалась минуточку, а потом рассмеялась: — Вообрази, что я уже собиралась поверить в то, что ты была права! Ну да. Али ведь написал мне, чтобы я побольше уделяла тебе внимания, последила за твоим здоровьем. Его это так волновало. И он просил меня уверить его, что все в порядке. Но ты мне сумела внушить совсем другое, и я уже готова была усомниться в его намерениях. Да еще он попросил меня не рассказывать тебе об этом его письме! Он все говорил там о дружбе, и я подумала, не вынашивает ли он планов на мой счет и не пытается ли приблизить к себе таким вот образом?..

Я сделала вид, устало тряхнув головой, что отгоняю от себя черные мысли.

— Мы обе сошли немножечко с ума! Давай выкинем все из головы, забудем! — сказала я.

Я сказала это как бы между прочим, а потом повторила, настойчиво подчеркнув, что лучше бы «все забыть». Теперь уж я не помню, ни что она мне ответила тогда, ни выражения ее лица. Помню только, что, когда мы с ней расстались в тот вечер, я подумала, зло усмехнувшись, что теперь она сама прибежит ко мне за помощью.

Вечером среди своих сестер я почувствовала себя как-то особенно спокойно. И все было хорошо вплоть до того момента, когда вдруг Лейла недовольным тоном обратилась ко мне:

— Кстати, я только что узнала, что Хассейн собирается обручиться. Его родители уже приехали в Алжир, кажется, они готовят ему в жены одну из его кузин. Это вроде бы уже давно у них решено, но он все до сих пор не давал согласия на свадьбу. Надо думать, что теперь он изменил мнение!

Я с безразличным видом пожала плечами. Но конец нашего разговора помню как в тумане. У меня словно пусто стало на душе и сжалось сердце. Хотелось поскорее остаться одной. Когда я добралась до своей комнаты, то сразу же легла в постель и стала размышлять.

Несмотря на то что нервы мои были в порядке, я чувствовала, что долго так не продержусь-я отмечала уже в себе приметы наползавшего душевного смятения. С тех пор как я вернулась сюда, я больше не думала о Хассейне. Я была абсолютно уверена в том, что рано или поздно снова увижусь с ним, если захочу. Я настолько привыкла считаться лишь со своими желаниями, что одной Джедле позволяла располагать мной, как она хотела. И вдруг Хассейн ускользал из моих рук!

Я вскочила с кровати. Ну нет! Я просто так не сдамся! Не только раненое самолюбие бушевало во мне. Я любила Хассейна, хотела, чтобы он был рядом. Я помнила, как тогда на пляже я нежно сказала ему: «Я люблю тебя», как смятенное его лицо склонилось надо мной…

Мне безумно хотелось плакать. Но я собралась с духом. Села за письменный стол и быстро, не раздумывая, написала:

Хассейн! Пишу Вам не потому, что мне скучно.

Я пыталась Вас забыть. Но сейчас узнала, что Ваши родители собираются Вас женить. По той боли, которую мне причинило это известие, я поняла, что и в самом деле люблю Вас. Я не стыжусь своего унижения, отправляя это письмо. Но если Вы действительно испытываете ко мне хоть малейшую привязанность, то простите меня, умоляю Вас! Я не хочу Вас терять. Я люблю Вас. Я люблю Вас. Я тебя жду.

Надия

Я бросила письмо в почтовый ящик. Хассейн получит его завтра. И, возможно, вечером или же, скорее, послезавтра утром приедет сюда. Мне ни капельки не было стыдно, что я его сама позвала.

Прежде чем заснуть, я все думала о приезде Хассейна, о том, как он меня поцелует. Я уже была готова стать его женой, любить его. Я была счастлива. Я подумала и о Джедле, которая тоже была счастлива. Вспомнила, какое у нее было лицо сегодня утром, и оно мне не казалось больше вульгарным, тупым в своем довольстве. Она была женщиной, такой же, как я сама, моей сестрой. Потом появилось смутное беспокойство. Мне стало страшно, что меня будут терзать угрызения совести за то, что я говорила Джедле, за то, что я бросила ее. Завтра надо будет с ней объясниться, поддержать ее. Я приду к ней с искренней улыбкой и дружбой.

Весь следующий день я никуда не выходила из дома. Малейший шум на улице, шуршащий звук шагов по усыпанным гравием дорожкам в саду, скрип ворот все заставляло меня вздрагивать. Дважды бегала я навстречу почтальону, но напрасно. Ночью спала плохо и даже во сне прислушивалась к звукам за воротами. Я была разочарована. Но все еще надеялась на завтра. Хотя надо было бы смириться с очевидностью: Хассейн не приедет. Меня бесило то, что он даже не соблаговолил ответить. Несколько раз у меня появлялось желание немедленно сесть в машину и ехать в Алжир, чтобы услышать «нет» от него самого. Пусть даже оскорбительное, саркастичное. Но я сдержалась: невозможным казалось унижаться перед ним дважды.

Плакать я не могла. Лежа на кровати, я презирала то, что называла своей «судьбой», и прокручивала в голове ворох всяких глупых предположений и планов. Они сдерживали мой гнев и отчаяние. Да, именно так я и поступлю, думала я, буду лежать в кровати и ни есть, ни пить до тех пор, пока он не приедет. Но уже через несколько минут я вскочила, чтобы посмотреть в окно. Я пыталась молиться, давала самой себе обеты. Клялась, божилась. Такое было со мной впервые. В какой-то момент я даже подумала о самоубийстве и вообразила, как лежу, спасенная от смерти, а Хассейн стоит рядом со мной. Впрочем, напрасно я воображала себе эти страсти, смерть всегда казалась мне чем-то далеким, безликим, ко мне не относящимся. То было просто мое полное бессилие. На третий день я, успокоившись, поднялась с постели. Стиснув зубы, написала отцу, который был в это время в Париже. Извинилась за то, что долго не давала о себе знать, что мне уже осточертело и это бесконечное лето, и эта жара, и что я просто задыхаюсь здесь во всех смыслах. Просила его, чтобы он разрешил мне уехать в Париж в октябре. Потому что теперь меня интересует только учеба. Что я люблю его, только его одного. И это было правдой. «Отныне надо все выкинуть из головы, — думала я. — Обо всем забыть». Ни Джедла, ни Али больше не интересовали меня. Я была готова бежать от этого слишком уж жаркого солнца, от летнего зноя, от своих неудач.