Хассейн внезапно зажег свет. Я зажмурилась, ослепленная, но успела увидеть его спутанные волосы, немного припухшие, лоснившиеся со сна черты лица. Я резко погасила лампу. Мне было достаточно светившего в его взгляде беспокойства. Он терпеливо и настойчиво спрашивал меня, что со мной. И мне была приятна эта его напористость, с которой он осаждал меня вопросами.

— Ну что же это все-таки с тобой? — повторял Хассейн. — Что случилось? — Голос его звучал почти гневно.

Я усмехнулась каким-то коротким неестественным смешком.

— Да ничего особенного! ответила я ему. — Так, ерунда, бессонница немного мучает.

Что же заставило меня лгать — жалость ли к нему, или любовь, или, может быть, трусость? Какое это все имело значение? Главное было убедить себя, что странная моя жажда, мучившая меня в то лето, о которой напомнило мне мертвое лицо Джедлы, исчезла навсегда, испарилась, как легкий туман, из моего неверного сердца. Мне только надо теперь быть осторожной и не смущать покой людей, не тревожить их души… Я почувствовала, как ко мне в последний раз потихоньку подкрадывается страх. Но я прошептала Хассейну, умоляя его:

— Дай мне скорее твою руку!

Он понял только, что мне нужна его теплота, чтобы не бояться холодной тьмы ночи и смело выйти навстречу жизни.