476 В Л. Коровин Погреться дайте мне, слезит дождь в уши мне!» - «Что врешь ты за сумбур? Кто ты? Тебя не знают!» - «Ага! Здесь, видно, так, как и на той стране, - Покойник говорит, - меня не понимают». К портрету Бибриса Нет спора, что Бибрис богов языком пел; Из смертных бо никто его не разумел. Адресат эпиграмм устанавливался безошибочно. М.И.Невзоров, например, специально заметил: «Исковерканное имя, название Певца Ночей (...) тотчас заставили меня думать, что эти две эпиграммы написаны на счет г. Боброва. Не я один, а и другие читавшие их то же думают; а г. Сочинитель может быть и радуется, что угадывают, на кого он целит»91. «Быль в преисподней» - вольное переложение шестистишия Вольтера «Qui frappelà? - dit Lucifer...». Вторая эпиграмма - оригинальная. Она явилась програмным выступлением, приобрела широкую известность и впоследствии пере- печатывалась под заглавием «К портрету выспреннего поэта»92. Однако в этих эпиграммах Вяземский в большей мере опирался не на сами сочинения Боброва, а на «критику»: прозвище «Бибрис» первым применил к Боброву Батюшков почти за год до Вяземского; эпитет «шахматно-пегий» позаимствован из статьи И.Т. Александровского, где он отмечен как неудачный (в «Херсониде» в описании «аспида» сложного прилагательного нет: «И выставляет пестру спину / И шахматное пего чрево»); глагол «слезит» уже был найден 91 Невзоров 1810. С. 63-64. 92 См.: Вяземский П.А. Стихотворения. Изд. 3-е. Л., 1986. С. 55 и 442. Ср. употребление слова «выспренний» у Карамзина, который на вопрос Гердера, кого он предпочитает из немецких поэтов, прореагировал так: «Клопштока, отвечал я, запинаясь, почитаю самым выспренним» (Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 72).
Поэзия С.С. Боброва All и употреблен Батюшковым как характерный для Боброва; «языком богов» называл поэзию Боброва Мартынов; слова «сумбур», «сумбуротворец», «певец ночей» к 1810 г. стали общим местом в отзывах о Боброве (Жихарев, Батюшков), а «гений» и «полночь» - излюбленные им слова, имеющиеся в заглавии его собрания сочинений и также уже использованные Батюшковым в «Видении на брегах Леты». Вяземский явился глашатаем общего мнения карамзинистов. Он целиком опирается на предшествующих критиков Боброва, главным образом - на Батюшкова. Может быть, не был так уж несправедлив Невзоров, когда раздраженно писал: «Г. Сочинитель сих эпиграмм истощает остроту своего разума на счет покойника, которого он видно не знал ни лично, ни сочинений его порядочно не читал; ибо, читавши все сочинения г. Боброва с некоторым только вниманием и имевши только общий смысл, невозможно об нем так отзываться»93. Жуковский прислал номер «Друга юношества» со статьей Невзорова Вяземскому94, и тот, задетый, как можно догадываться, упреком в неосновательности, тогда же пишет «Письмо к издателю о поэте Боброве»95. «Издатель» - это, видимо, Невзоров, который считал, что оправдать поэта должны его сочинения, и после краткой похвальной преамбулы поместил подборку стихотворений из «Рассвета полночи». Так же поступает и Вяземский. У него «несколько литераторов, которые проводили весь вечер в чтении, в пении и в разных забавах», узнают о смерти Боброва и решают немедленно пить «за его славу» и читать поочередно лучшие, по мнению каждого, из «стихов, взятых из песнопений полночного Пиндара». Далее с минимальным шутливым комментарием 93 Невзоров 1810. С. 64-65. 94 Жуковский - Вяземскому, 3 июля 1810: «Обнимаю тебя дружески, а чтобы повеселить твою душу, посылаю тебе № "Друга юношества", в котором ругают тебя нещадно и меня тут же за эпиграммы на Боброва» («Арзамас». Сборник / Под общ. ред. В.Э. Вацуро и А.Л. Осповата. М., 1994. Кн. 1. С. 157). 95 См.: Там же. Кн. 1. С. 153-156.
478 В Л. Коровин приводятся два отрывка и одно стихотворение целиком из третьей части «Рассвета полночи», а также отрывок из «Вечернего созерцания гробницы Екатерины II», заимствованный из статьи Мартынова, где он был уже процитирован (видимо, под рукой у Вяземского оказались только третья часть «Рассвета полночи», заглавие которой приводится в начале «Письма...», и номер «Северного вестника»). Таким образом, утверждение Невзорова, что, «читавши все сочинения г. Боброва, невозможно об нем так отзываться», оказывается перевернутым: именно «читавши» невозможно к нему отнестись всерьез. Его сочинения говорят сами, и не в оправдание их автора, как полагает Невзоров, а в осуждение. Эпиграммы Вяземского стали апогеем «антибобров- ской» кампании карамзинистов, совпавшей с последними годами жизни «певца ночей». Они поставили точку в его несчастливой литературной судьбе. В кратком описании она выглядит следующим образом. Первые стихи Боброва, появившиеся в пору общего увлечения Юнгом, доставили поэту известность и благосклонность публики, имевшие свою оборотную сторону: о нем продолжали судить по его ранним стихам в то время, когда вкусы публики уже изменились, причем одно такое суждение исходило из самого авторитетного в перспективе литературной жизни источника - от Карамзина. Десять лет, проведенные вдали от столиц, явились роковым обстоятельством для репутации Боброва и обусловили его положение на периферии литературного процесса. Его создававшаяся в 1790-е годы впечатляющая по новизне и разнообразию тем и жанров лирика, равно как и новаторская «Таврида», в столицах была практически неизвестна. «Рассвет полночи» появился в дни полемики между карамзинистами и «архаистами» и был интерпретирован в ее контексте. Смерть Боброва сопровождалась эпиграммами младших карамзинистов, которым предстояло одержать видимую победу в литературной борьбе и повлиять на мнение нелюбопытных потомков. С коротким периодом его славы - от выхода первой части «Рассвета полночи» в на-
Поэзия С.С. Боброва 479 чале 1804 г. до смерти поэта в начале 1810 г. - было покончено. В эти последние свои годы Бобров, расцененный карамзинистами как опасный противник и в общем-то не принятый за «своего» в кругу будущих членов «Беседы любителей русского слова», устранился от полемики, но продолжал свои уединенные искания и еще успел выступить с новою весьма пространной поэмой. 6 В 1805-1809 гг. в «Северном вестнике», «Лицее», «Талии», «Цветнике» и отдельными изданими в общей сложности появилось 36 стихотворений Боброва, свидетельствующих о его заинтересованном отношении к новым литературным веяниям. Среди них, например, есть баллада о любви («Селим и Фатьма», № 283) и кладбищенская элегия («Кладбище», № 297). «Селим и Фатьма» - вольное переложение баллады Д. Маллета «Эдвин и Эмма» («Edwin and Emma», 1760) о том, как влюбленные, разлученные злыми родственниками, умирают в один день и соединяются в лучшем мире96. Позднее ту же балладу переложил В.А. Жуковский («Эльвина и Эдвин», 1814), сосредоточившись на переживаниях героев и добавив мотив дочерней любви. Бобров же перенес действие в среду крымских мусульман, и психологические тонкости стали едва различимы за густым этнографическим колоритом, т.е. он не вышел за пределы преромантической трактовки жанра баллады как прежде всего экзотической по материалу. И все же показательно само обращение к этому жанру за два года до «Людмилы» Жуковского (1808). 96 Другую балладу Д. Маллета - «Вильгельм и Маргарита» («William and Margaret», 1724) - Бобров перевел прозой (см.: СВ. 1805. Ч. 7. Июль. С. 94-97).
480 В Л. Коровин Свой вариант «кладбищенской элегии» Бобров дал в стихотворении «Кладбище (Из Клопштоковых од)» (№ 297), ставшем его последней прижизненной публикацией. Как тихо спят они в благом успеньи! К ним крадется мой дух в уединеньи; Как тихо спят они на сих одрах, Ниспущенны глубоко в прах. И здесь не сетуют, где вопль немеет! И здесь не чувствуют, где радость млеет! Но спят под сенью кипарисов сих, Доколь от сна пробудит Ангел их. О если б я, как роза, жизнь дневная, В сосуде смертном плотью истлевая, Да рано ль, поздно ль тлен отыдет в тлен, Здесь лег костьми моими погребен. Тогда при тихом месячном сияньи С сочувством друг мой мимошед в молчаньи, Еще б мне в гробе слезу посвятил, Когда б мой прах слезы достоин был. Еще б один раз дружбу вспомянувши, В священном трепете изрек вздохнувши: «Как мирно он лежит!» - мой дух бы внял И в тихом веяньи к нему предстал. Здесь есть почти все выделяемые исследователями «кладбищенской элегии» особенности этого жанра в том виде, как он был усвоен русской поэзией после «Сельского кладбища» Жуковского97 (ход мысли автора от образа кладбища и почиющих на нем к самому себе с заключительной 97 См.: Топоров В.Н. «Сельское кладбище» Жуковского: К истокам русской поэзии // Russian Literature. North-Holland Publisching Company. 1981. T. X. P. 248-255; Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994. С. 48-73.
