462 В Л. Коровин на блистательность занимаемого им места» {Мартынов 1804. С. 33). Мартынов видел в Боброве не начинающего автора, а едва ли не первого поэта современности, открывающего новые горизонты, но с самого начала должен был занять позицию защитника, апологета. К этому подталкивала и новизна поэзии Боброва. Мартынова как критика отличали взвешенность и осторожность суждений, ему не чужды были классические воззрения, прекрасно гармонировавшие с его преподавательской деятельностью в Педагогическом институте. При этом он чувствовал новаторскую сущность поэзии, которую собирался защищать, и был в затруднительном положении: стихи ему нравились, но похвалить их можно было, лишь поступившись обычными «правилами». Необходимо было разъяснить свое отношение к ним. Дело облегчалось тем, что Мартынов только что выпустил свой перевод трактата Псевдо- Лонгина «О возвышенном» (СПб., 1803) и хорошо усвоил его идеи (в примечаниях переводчика - в параллель к тому, что цитировал греческий автор, - он привел примеры из русской литературы). Непосредственно перед статьей о Боброве Мартынов поместил переводную заметку А.А. Писарева «О критике», завершающуюся таким образом: «Правила суть средства хорошо выполнять то, что критика предписывает дарованию, оставляя ему всю свободу делать еще лучше. Тот хорошо делает, кто, следуя правилам, делает лучше. Тот худо делает, кто, следуя правилам, делает хуже. Нет ничего обыкновеннее худых сочинений, писанных по правилам, - так как нет ничего труднее и необыкновеннее хороших сочинений, писанных не по правилам»67. Н.И. Мордовченко писал, что «эти общие положения (...) не остались в "Северном вестнике" только теоретическими декларациями, а явились в качестве руководства для критической практики»68. В пер- 67 СВ. 1804. Ч. 2. Апрель. С. 28-29. 68 Мордовченко Н.И. Русская критика первой четверти XIX века. М; Л., 1959. С. 68.
Поэзия С.С. Боброва 463 вую очередь это относится к рецензии на «Рассвет полночи» и, может быть, исключительно к ней. Вот что пишет Мартынов: «Лирическое стихотворство (...) воспаряет под облака, гремит, восторгает читателей, но в сих действиях повинуется законодателям. Смело можно сказать, что г. Бобров во многих своих произведениях им повинуется; а во многих - одной своей Природе и Гению. Он идет по следам, ежели есть они; прокладывает сам себе стезю, если еще оной не было, и последнее чаще в нем примечается, нежели первое» {Мартынов 1804. С. 33-34). Далее, поскольку «примеры лучше рассуждений», он приводит отрывки из стихов Боброва и дает волю своему восторгу. Восхищает его именно «отвага» поэта: «Встречал ли кто у наших Поэтов-самозванцев такую отважную черту? Я воображаю всю громаду вселенныя, взлетаю меж светил небесных в глубокую ночь и вижу этот бледный висящий день при наступлении рассвета! (...) Какая отважность в мыслях, в выражениях! какой прибор слов! какая новость в изображении! (...) Здесь высокие предметы и чудесные их действия, как бы нарочно, но впрочем без всякого принуждения, подобраны к произведению в нас необыкновенного впечатления» (с. 35-38). Оправдание «отваге» Боброва, попирающего «правила», критик видит в новизне и неподражательности его творений, ведь «возвышенное» - область риска и эксперимента. Неудачи и «излишества» здесь почти неизбежны, и Мартынов между похвалами с видом беспристрастия указывает на них, например, говоря о словотворчестве своего героя: «Иногда творческий талант Поэта- живописца чувствует недостаток в языке, как он ни обилен; и потому сам изобретает слова. Напр(имер), Поэт называет моря гороносными, как кажется, по кораблям, по ним плавающим; в другом месте море называется гробом водосланым от соленой воды; кровомлечное лице, светлолучный и пр. Так составлял слова Пиндар, Омир! Правда, иногда Поэт вольность сию простирает до излишества, как, например, когда говорит: "в одежде скорби слезошвенной" или "музы в плаче растопленны", но кто не простит ему сей вольности?» (с. 39).
464 В Л. Коровин В 1805 г., после выхода «Херсониды», Мартынов опубликовал еще две статьи о Боброве. Первая принадлежит студенту Педагогического института И.Т. Александровскому, лучшему ученику Мартынова первого выпуска. Это «Разбор поэмы Таврида» {СВ. 1805. Ч. 5. Март. С. 301-311), написанный еще до появления второй редакции поэмы и прочитанный на публичном испытании студентов 15 февраля 1805 г. Александровский тоже увидел в Боброве поэта, прокладывающего «особенную стезю»: «Прочитав Тавриду, нельзя, кажется, не сказать, что автор сей книги отворяет новую дверь в российскую поэзию. Всякой предмет описывает он не подражательным, а свойственным себе образом. Сколь ни смелы, сколь ни отважны таковые предприятия в глазах обыкновенного человека; но то, что многим кажется невозможным, и всем трудным, бывает удобно и легко для гения. С великим духом, с пламенным воображением, с твердой решимостью пускается он в обширное море изобретения - и счастливо достигает желанного пристанища» (с. 301-302). Однако Александровский настроен более критично и больше учителя уделяет внимания тому, в чем видит погрешности. Так, его «останавливают слишком сложные слова, каковы суть: шахматно-пегий, баг- ровоцветный и подобные; слишком новые и непонятные термины, как-то: смерчи, плежущий, понурый и другие; а иногда и противусильные ударения...» (с. 302). В стихах, обращенных к Создателю - «Но что реку? Лишь Ты восхощешь, / Шатнется мир на ломкой оси» - эпитет «ломкий» кажется ему «умаляющим всемогущество Божие» (с. 308). Осторожные замечания Александровского не остались без возражений, и в журнале Мартынова появилась вторая статья, принадлежащая Л.Н. Неваховичу, - «Мнение о разборе 2-й песни Тавриды» {СВ. 1805. Ч. 8. Август. С. 144-159). Полемические цели автора здесь заявлены сразу: «Защищать Тавриду не нужно. Но открывать красоты там, где, может быть, иные по скорости заключают об них иначе - есть долг приятнейший всякого любителя Словесности» (с. 145). В частности, его занимает осужденный Александровским
Поэзия С.С. Боброва 465 эпитет «ломкий». У Неваховича уместность его не вызывает сомнений, и доказательству этого посвящена большая часть статьи. В заключение он счел нужным поговорить о тех же «правилах»: в поэме Боброва «есть слабости, но такового рода сочинения должны рассматриваться не слегка, а с особливым тщанием (...) Самые первые Поэты иногда предварительно не знают тех правил, которые другие извлекают из бессмертных их творений. Они писали по вдохновению природы, удостоившей их своей любви; другие находят в их произведениях правила, по которым природа открывает красоты свои. Таким образом чада выведывают у матери своей тайны, коими привлекают на себя ея благодеяния» (с. 158-159). По замечанию П.Н. Беркова, этой статьей «Не- вахович поставил в очень неловкое положение (...) Мартынова, так как безоговорочным печатанием этюда Александровского Мартынов как бы соглашался с его содержанием и, в частности, разделял мнение Александровского относительно отмеченных им недостатков Боброва»69. Поэтому издатель сопроводил статью примечанием: «Сие мнение послужит хорошим уроком молодому рецензенту Тавриды. (...) Издатель приносит благодарность за такое участие в его трудах» (с. 159). Обсуждение поэзии Боброва, инспирированное Мартыновым, имело определенный общественный резонанс и надолго запомнилось70. Поэт мог, казалось бы, торжествовать успех, тем более что это был не единственный одобритель- 69 Верков П.Н. К истории русско-польских культурных отношений конца XVIII и начала XIX века. I. И.Т. Александровский, профессор российского языка и словесности в Кременецком лицее // Известия АН СССР. Серия 7. Отд. общественных наук. 1934. № 9. С. 712. 70 Так, А.А. Палицын писал в «Послании к Привете» (1807): «Я очень помню то, с какими похвалами / Таврида славилась недельными листами» {Поэты 1790-1810. С. 769). Запоздалый след этого обсуждения находится в стихах юного А.С. Пушкина из «пасхального» письма 1816 г. дяде Василию Львовичу: «Да не воскреснет от забвенья / Покойный господин Бобров, / Хвалы газетчиков достойный...».
