Внезапно, как сбегает молоко, сбежал покой, откинув одеяло, и туфельки помчались так легко, что платье за ногой не успевало, и не гадалось: «Быть или не быть?» — спина несла ликующее тело!.. Что надо помнить? — К черту! Всё забыть! Сказали, в полночь — ей какое дело?!. Когда кружатся, радужно блажа, слова неуличенные в обмане, когда последний вечер куража на острие. На лезвии. На грани. Как хорошо — я выключила свет, на цыпочках подкралась и тихонько поцеловала шрам над правым веком… Ты вздрогнул и проснулся. Тридцать лет твоя щека ждала прикосновенья, а может, триста, но безумный лекарь запаздывал иль просто не родился… Мохнатые качались паутины над письменным столом, долготерпенье лежало толстым слоем на стекле. Кто рисовал на нем инициалы — чудные, как пролив Па — де — Кале, чтоб в комнату, где пахло карантином, пробрался луч?.. Не помню… знаю мало… верней сказать, не знаю ничего… Кто подсказал, что в комнате твоей лежит моя расческа триста лет, а на столе вчера пролили клей, поэтому — пятно?.. Ни одного нет здесь чужого атома — предмет к предмету. Отзыв и пароль совпали, и к щеке прильнула дека… Как хорошо… я выключила свет, на цыпочках подкралась и тихонько поцеловала шрам над правым веком… Из соломок и тёплого пепла легкий дом — папиросная крыша. Он из маленькой нежности слеплен — слышишь, ветер за окнами дышит, видишь, печка не корчит поленья — здесь другим не согреться скитальцам. В этой комнате всё отопленье — только мы — наши губы и пальцы… Только мы. И солома не пахнет самшитом… Тонкой ниткой по самому краю наши судьбы друг к другу пришиты. Топография страсти — под выемкой смуглых ключиц бьётся тёмным ключом подключичная вена… Авиценна! Исписаны сотни страниц, но газели не лечат, а зелья не выдумал лекарь… Авиценна! Твой палец на пульсе любви — придави — и конвульсии вывернут тело — стон удушья похож на оргазм, а свидетелей нет, мы одни… Белый–белый снег ложится на край простыни… Не простынь, ты совсем не одет, в нашем климате это опасно… Десять гласных всего, десять гласных, но каждую можно кричать полным горлом, когда снег помножен на бред и лежит в основаньи маразма этой ночи бесценной, повисшей на шее как крест… Южный Крест водят ведьмы по северным склонам небес… Топография ночи — в бездонных провалах глазниц все бессонницы — вместе и без… Недоигранный блиц бесконечен в летящей Вселенной… Авиценна! Исписаны сотни страниц, но, как пена, уходят слова, и болит голова от бессилия их подобрать и желания их говорить… Авиценна, не надо лечить сумасшедших, огонь добывающих треньем: пусть идут до конца — до растертых ладоней, до изобретенья огнива… Трут помножен на бред и лежит в основаньи наива тёмной Вечности, где лишь на миг предоставлена нам авансцена… Лишь на миг, Авиценна… Лететь вдоль параллельных без затей, куда-то в безвоздушное пространство, где Лобачевский нам за постоянство воздаст пересечением путей? Скреститься в бесконечности, когда нам только и останется — креститься?.. Любимый! Посмотри, какие лица на этой фреске Страшного Суда!.. Век под судом — смешное ремесло! Мы нагрешим — и будем неподсудны!.. Любимый, поцелуемся прилюдно, коль нас с тобою к людям занесло! И не услышим: «Дать бы им раза, бесстыжим — да и вытурить из рая!» — поскольку старый Бог закрыл глаза, как мы их в поцелуе закрываем… Руки пачкаю мокрой глиной, злюсь, ломаю, всю ночь курю… Что ваяю? Да вот мужчину… Мужичка для себя творю. Неказистый? Так дело вкуса. Не плейбой, не делец — прораб, а глядишь, не родит искуса у других — незамужних баб… В меру пьющий да в меру бьющий доминошник в штанах мешком, курит «Приму», подсолнух лущит, с мужиками засев кружком… Нос — картошкой, а рот — подковой, со спины — и совсем дебил… А попробуй, слепи такого, чтоб, как душу, тебя любил… вернуться В раннем варианте: Лёгкий пепл — отзвук дальнего грая… |
