С отчаяньем ночного мотылька бьюсь о стекло, ломая слепо крылья, — который раз кляну свое бессилье, перо, бумагу, скудость языка… Который раз, стекая по стеклу, дождем, слезою, сукровичным сгустком, вдруг понимаю: в доме просто пусто, и тишина на вымытом полу… БАЛЕРИНА ЕКАТЕРИНА МАКСИМОВА
Только улыбка — ни боли, ни пота, ни слёз! Только улыбка — под аплодисментов наркоз. Только улыбка — хоть впору висеть на кресте! Только улыбка — как точка над фуэте! Только улыбка — всё прочее в сумрак кулис! Только улыбка — танцуй, балерина, на «бис»! Только улыбка — о, зритель, её оцени! Эту улыбку — пока не погасли огни… Нас время построило, как старшина: налево смотрю — грудь второго видна. А годы несутся, всё ближе ко мне правофланговые. Нас время сдвигает, как косточки счёт, и будет мгновенье — застынет плечо, открытое справа последним ветрам, незащищённое. Всё просто и вечно, как свет среди дня… И слева уже подросла малышня, и плечиком острым сдвигает меня в правофланговые. Мне казалось, скажи ты: «Замри!» — я замру. Мне казалось, скажи ты: «Умри!» — я умру. А сегодня стою на ветру и занудно, как ветхий гуру, говорю, говорю, говорю… Говорю, что уже не умру, не приду, не уйду, не замру — так беспечно в свободном миру я играю в свободу — игру… Но туман в рукава поутру заползет, и озноб по нутру пробежит, как похмелье в пиру …Я тебе ещё много навру, ты скажи мне: «Замри!» — я замру… Прошло семь лет, а может быть, семь бед, а может, семь весёлых каруселей мимо тебя галопом пролетели, а может, семь дождей и семь метелей семь раз успели замести мой след… А может, не случилось ничего? А может быть, по капельке всего… Что до того? Теперь мне дела нет… В темной роще кукушка мне года ворожит, привирает болтушка, — столько мне не прожить! Столько мне и не надо! Столько мне не поднять! Поживу, сколько в радость, чтоб самой не устать, чтоб друзья не устали, чтоб остались враги, чтоб своими глазами видеть, как в бочаги по весеннему лесу утекает зима, чтобы там, а не в кресле день последний сломать, как сургуч на конверте, где отмечен мой срок, и водой, а не смертью ускользнуть в ручеёк… Я люблю неспешные поездки, чай вагонный с угольным дымком. Прадед мой, служивший на «железке», с этим вкусом тоже был знаком. Я люблю глухие полустанки, где старушки — тихий наш закат — с молоком в холодной скользкой банке к поезду поспешно семенят. Я люблю, когда молчат соседи, и стаканы, тонко дребезжа, повторяют: «Едем… едем… едем…» — по «железке» — лезвию ножа… Япония, манишь ты неспроста: как скрытая вуалью красота, как чья-то тень манит из-за угла, как женщина, что так и не пришла, как прерванный в начале разговор, как эдельвейс — хранитель тайны гор, как тайнопись древнейшего листа — Япония, манишь ты неспроста… Бытует легенда о том, как седой каллиграф на улице знойной, приличья и нравы поправ, на белом халате японки свой знак начертил — знак вечной дороги бессмертных небесных светил. Рассеянность гения сделала белый халат не просто халатом — ценнее он стал во сто крат, отдельною жизнью зажил — своим счастьем, тоской, как всё, что согрето искусной и умной рукой… Так краток, пределен и так удивительно прост наш путь от рожденья до смерти, от солнца до звёзд… И счастье немногим — прошедшим сквозь вечный покой твореньем бессмертным, а может быть, просто строкой! Вы, забежав вперед, не стали ближе!.. Я улыбнулась?.. Вы тут не при чём!.. Пустой вопрос: «Когда я вас увижу?» лишь краем оцарапал мне плечо. Но отдавая дань словесной моде, отвечу не всерьёз и не шутя: — А это, друг ненужный, по погоде! Увидимся на краешке дождя!.. …Лукавит дождик — ласковая сводня, на мокрые полоски делит сквер… Что это значит? Встретимся сегодня? А может, после дождика в четверг!.. |
