Самоубийство Маяковского было событием государственного масштаба. Оно вызвало переполох не только среди чекистов высокого ранга, но и в более высоких государственных инстанциях, включая самую высокую — не случайно знаменитый телефонный разговор Сталина с Булгаковым состоялся на другой день после похорон Маяковского.
По-моему, сказанного более чем достаточно, чтобы стало ясно, что все многостраничные рассуждения А. Ваксберга о связях Маяковского с разведкой и контрразведкой — со всеми этими его многозначительными подмигиваниями («для умного достаточно») — не стоят и выеденного яйца.
Тот же уровень доказательности и в многостраничных его рассуждениях о том, что Лиля Юрьевна и Осип Максимович ездили в Лондон не просто так, а со специальным чекистским заданием, и Маяковский о характере этого задания знал и даже каким-то образом в выполнении этого задания им помогал. Здесь тоже множество ссылок на какие-то загадочные фразы из переписки В. В. с Л. Ю. и разные другие туманные намеки, рассчитанные на то, что «для умного достаточно».
Недавно случилось мне прочесть книгу «Секретная папка Иосифа Сталина». В папке, о которой идет речь, были собраны письма чинов «Охранного отделения», неопровержимо свидетельствующие, что молодой Сталин (тогда еще не Сталин, а Джугашвили) на протяжении многих лет был их тайным агентом. Сюжет известный. Но в этой книге множество новых фактов и подробностей, из которых более всего впечатлила меня такая.
Сочиняя сценарий готовившегося «бухаринского» процесса, Сталин с маниакальным упорством требовал от следователей, чтобы из будущих его фигурантов (А. И. Рыкова, В. И. Иванова, И. А. Зеленского, П. Т. Зубарева) они во что бы то ни стало выбили признания, что те были агентами царской охранки. И в каждом из этих признаний — на процессе, разумеется, оглашенных, — содержались некоторые реалии, прямо заимствованные из той самой сталинской «секретной папки».
Фрейд не затруднился бы в объяснении этого психологического феномена.
Не такого же ли свойства и упорное стремление А. Ваксберга (с советских времен живущего в Париже «под крышей» специального корреспондента «Литературной газеты») во что бы то ни стало доказать, что Маяковский был тайным агентом Лубянки?
Доказательств у него — никаких. И он сам это прекрасно понимает. Недаром же, начав с того, что если эта его версия верна, то и «нет вообще никакой загадки», он тут же — на всякий случай — предлагает нам еще несколько версий. (Загадка, стало быть, все-таки остается?)
Итак, версия вторая.
Лиля Юрьевна — через Эльзу — обманула Татьяну, передав ей ложную информацию, что Маяковскому не дали визы на выезд, так что надеяться на его приезд в Париж ей нечего. Вот поэтому-то колеблющаяся Татьяна и приняла наконец предложение виконта дю Плесси.
За этой гипотезой тоже следуют многословные рассуждения и размышления. Идут поиски письма Лили Юрьевны Эльзе, в котором старшая сестра якобы дала младшей такое поручение. Найти его не удается. Начинаются гадания на кофейной гуще: было такое письмо и Лиля потом его уничтожила? Или никакого такого письма вообще не было?
► Не скрою, раньше я склонялся к первому варианту. Логически и психологически он казался мне наиболее вероятным. Но от него, скорее всего, придется отказаться. Скорее всего — поскольку полной уверенности в том, что письмо было (притом не инсценированное, а реальное), у меня нет до сих пор. Его наличие, однако, подтверждают сама Татьяна (но со слов Эльзы — можно ли назвать такое свидетельство объективным и независимым?) и одна из присутствовавших при чтении дам — Надежда Штеренберг, жена художника (знать, что зачитывается подлинное письмо именно Эльзы, она, естественно, не могла).
И все же готов согласиться с неподтвержденной версией: какое-то письмо с текстом, близким к тому, которое огласила Лиля, существовало. Пусть так. Тогда остается только второй вариант, и это ставит Лилю в весьма деликатное положение. Зачем нужно было его уничтожать? Что именно было нужно скрывать? Ведь правда, как известно, опасна только для виноватых…
(Там же, стр. 221–222)
В общем, темна вода во облацех. Но — «для умного достаточно». Тем более что эту версию, рисующую коварство и зловещую роль Лили Юрьевны, оттеняет и подчеркивает еще одна, третья версия, согласно которой Лиля нарочно подсунула «Володе» Нору Полонскую, сыграв в этом последнем его любовном романе роль сводни. Так прямо и написано, прямым текстом. Бурно развивающегося его романа с Татьяной Яковлевой она, видите ли, смертельно боялась, потому что счастливый его финал грозил ей полным материальным и моральным крахом, утратой всего ее положения. А роман Володи с Норой, как она думала, ей ничем не угрожал: будет еще одно увлечение, каких и до того у него было много.
Рассматривать подробно и опровергать еще и эту версию я не стану. В этом нет надобности (так же, впрочем, как и в опровержении всех предыдущих) просто потому, что все ясно и без них. Как говорил Воланд Берлиозу, помните?
► — Видите ли, профессор, — принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, — мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
— А не надо никаких точек зрения, — ответил странный профессор…
— Но требуется же какое-нибудь доказательство… — начал Берлиоз.
— И никаких доказательств не требуется… Все просто…
Вот и тут тоже не требуется никаких доказательств. Все просто.
Маяковский знал, что у его отношений с Татьяной нет будущего.
Для счастливого исхода тут было только два варианта.
Первый: ради Татьяны, ради своей любви к ней он навсегда остается в Париже. То есть становится «невозвращенцем». Этот вариант, надо полагать, даже не рассматривался.
Второй: увезти Татьяну с собой в Москву. Но куда? В квартиру Бриков? Или устраивать ей карьеру «инженерицы где-нибудь на Алтае»?
Смешно!
Да о чем говорить, если в его втором стихотворении, обращенном к ней (оба были написаны в 1928-м, в Париже, и второе, как свидетельствует Татьяна, через две недели после первого), все сказано прямым текстом:
…и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму —
одну
или вдвоем с Парижем.
Ясно же, о каком оскорблении речь: о ее отказе выйти за него замуж. Надежда на счастливое завершение их любви более чем призрачна: «когда-нибудь…», «вдвоем с Парижем…». Счастливая развязка откладывалась до мировой революции.
Маяковский был достаточно умен, чтобы понимать, что Татьяна — не «парижачка», а русская девушка, в памяти которой еще жили воспоминания о бегстве из Советской России, — ни за какие коврижки не захочет туда возвращаться. Да ему и совесть не позволила бы тащить ее в страну, где будущая судьба вчерашней «белоэмигрантки» была (он не мог этого не понимать) непредсказуема.
Гиблое дело!
Это простое и очевидное объяснение никаких подтверждений не требует. Но я предоставлю слово еще одному свидетелю. Его стоит выслушать хотя бы потому, что в его свидетельстве упоминается один весьма примечательный факт, о котором ни один из других известных нам свидетелей не упоминает.
ГОЛОС СОВРЕМЕННИКА
Но есть еще одна вещь, которая никому не известна, кроме меня…
…Незадолго до самоубийства… (может быть, это было в марте или феврале), — Маяковский попросил меня встретиться с ним, сказав, что у него ко мне есть просьба И мы назначили эту встречу в Доме Герцена, в комнате журнала «На литературном посту».
