— Я… я знала твою мать.

Он не вздрогнул, не выказал удивления, он даже бровью не повел!

Он думал о красной машине…

— Да плевать мне на мою мать, — еле слышно сказал он, а потом чуть громче добавил: — Да нет, я шучу.

Он изнемогал от свалившегося на него счастья и от пережитого напряжения, так что готов был положить голову на стол и заснуть блаженным сном.

— Ты что, мне не веришь?

— Нет, очень даже верю!

Она хотела что-то сказать, но запнулась на полуслове, а потом резко переменила тему и немного насмешливо спросила:

— Итак, ты выполняешь роль «общественного сочинителя» для всех бездельников и дураков в классе?

— И не только в моем классе. Таким образом я плачу долг обществу. Так они говорят.

Произнес ли он эти слова на самом деле? Конечно, нет. Это на острове Дезерта так говорили юные ссыльные, они этим очень гордились, они этим похвалялись, это была их любимая шутка. Они говорили, что «настоящий подопытный кролик» пенитенциарной системы никогда не должен быть без дела, он всегда в движении, он никогда не отдыхает, потому что ежеминутно и ежесекундно он платит свой долг обществу. Что бы он ни делал, где бы он ни был, дрыхнет ли он на койке или валяется на песке, разомлев от жары под лучами солнца, находится ли он в столовой или в сортире, отдыхает или выполняет какую-то работу, бьет ли он кому-то из сотоварищей по несчастью морду или бьют морду ему, этот «подопытный кролик», или «ковбой» на языке колонистов, должен был лезть из кожи вон, чтобы заплатить свой «долг обществу»: и каждый из них платил, и платил щедро, так что в конце концов общество получило целое состояние, вот только из чего оно складывалось? Из одиночества, из всяких нелепостей, из тоски и горя… Но таким образом каждый из них как бы искупал свою вину, платил выкуп за ту кучу дерьма, которую он навалил между собой и обществом, которому платил за все неприятности, что он ему причинил. Как и все остальные, Пьер платил свой неоплатный долг, но считал, что этот долг ему навесили на шею обманом, в результате какого-то чудовищного жульничества. Если бы Лоре было не тридцать два, а ему не было бы всего тринадцать, если бы возраст позволил бы им устремиться друг к другу, если бы он смог произнести ее имя, если бы он смог прижаться губами к ее губам, если бы смог поговорить с ней откровенно, если бы смог объяснить, какие чувства он к ней питает, то тогда бы он смог растопить замерзшие, покрывшиеся льдом воспоминания о своей матери под воздействием любви к нежно любимой, зацелованной им Лоры, тогда он смог бы вернуть себе память после стольких лет забвения и тогда бы он никогда в жизни не услышал бы ни о каких «ковбоях», не увидел бы, как солнце встает над островом Дезерта и выплывает из моря рядом с кратером потухшего вулкана. Тридцать два года минус тринадцать: девятнадцать лет. Вот чему был равен настоящий долг перед ним, но кто ему его заплатит? Эта любовь могла бы поглотить его целиком, она могла бы вобрать в себя все то, что он испытал, когда смертельно скучал и томился в своей комнате в Лумьоле, она могла бы поглотить все его дурные чувства, все его сны и мечты, всю ложь, она могла бы поглотить ту любовь, что он питал к отцу, любовь, подвергавшуюся испытанию самыми ужасными подозрениями. Он думал, как это все сказать Лоре в ее кабинете, он думал об этом, слушая звуки ее голоса, разглядывая ее руки, на которых не было ни единого кольца, пересчитывая крупные пуговицы на ее плаще, заглядывая в ее светло-зеленые глаза. Ах, как же ему хотелось сказать ей: «Это ради вас я стал „общественным сочинителем“, ради вас одной… для тебя Лора, ведь тебя и в самом деле зовут Лора? Ты замужем?» Но он так ничего и не сказал. Не выдавил из себя ни слова…

Через час, выйдя из лицея, Пьер не увидел на улице напротив дверей никакой красной машины. Он был счастлив! Она была знакома с его матерью! А он теперь был знаком с Лорой! Нет, он не выбросит свою тетрадь, не перестанет вести записи, ведь ему надо столько записать! Он должен описать, какими духами от нее пахнет, какие у нее серо-зеленые, с золотистыми искорками глаза, какая у нее родинка на шее, и какая шея, какая восхитительная, какая потрясающая шея! С ума сойти! А еще надо было описать ее руки, и покатые плечи, и как она дышит и от ее дыхания приподнимается свитер, и ее грудь, такую прекрасную, наверное, ведь даже скрытая одеждой, она выглядела великолепно. «Какая грудь!» — мысленно ликовал, заходился от восторга Пьер, желавший описать и все то, что он хотел бы поцеловать: рот, хорошенькие ушки, прятавшиеся под светлыми прядками волос, ни у одной девчонки в коллеже не было таких маленьких ушек, можно было бы устроить конкурс, и Лора стала бы победительницей! Сегодня вечером он запишет в своей тетради: «Я люблю Лору!» Он возвращался домой, не чуя под собой ног от восторга и перевозбуждения, то громко гогоча, то вопя от распиравшей его радости. «Какое же это наслаждение, быть счастливым! Какой кайф! Но ни слова Марку! Она знала его мать? И что же? А теперь он знаком с ней! У них на завтра назначено свидание… Настоящее свидание! О, моя любовь!»

«Вот он уже пришел домой, — думает Лора. — Он проходит через сад, вытаскивает ключ, открывает дверь и исчезает в доме. Вскоре вернется его отец и тоже исчезнет за дверью. С дороги среди деревьев будет виден огонек». Он будет гореть всю ночь. Давным-давно именно у дороги, скрытая от взоров купой деревьев, она ждала Нелли, а позже, уже после исчезновения Нелли, она всегда останавливала машину, глушила мотор и смотрела на освещенное окно. Легкий ночной ветерок пробегал по кроне деревьев, заставляя листву тихо шелестеть, а Лора долгое время оставалась в машине, сидела неподвижно, как сидит сейчас у себя в кабинете, словно в какой-то полудреме, погруженная в свои мысли, но несмотря на эту полудрему, она все же наблюдала за окном. У нее было такое чувство, что этот огонек в ночи говорит ей больше, чем сказали бы обитатели этого дома, если бы она вдруг набралась храбрости и позвонила бы в дверь. Чем дольше она сидела в машине, тем глубже погружалась в полудрему, и у нее возникали видения, галлюцинации, светящаяся точка увеличивалась, разбухала, и Лора видела себя как бы со стороны: вот она подходит к дому, вот поднимается по лестнице… она видела, как борются чьи-то тени, слышала звуки рыданий и брань, слышала полузадушенный хрип ребенка, свой собственный вопль изумления и ужаса… А потом… потом она защитила диплом и обосновалась в квартирке в преподавательском квартале, в так называемом «городке имени Брассанса», и с головой ушла в работу. Иногда она вспоминала о Пьере и чувствовала угрызения совести из-за того, что тоже как бы бросила этого ребенка. И вот однажды она направила в этот дом свою сослуживицу, занимавшуюся семейными вопросами. Ее коллега добросовестно относилась к своей работе и представила пространный доклад. Прочитав этот доклад о состоянии дел в семействе Пьера Лупьена, Лора узнала, что господин Марк Лупьен получал пособие на ребенка, полагающееся матери или отцу, в одиночку воспитывавшим ребенка и не имеющим никаких известий от покинувших их супругов. По свидетельству коллеги Лоры, господин Марк Лупьен был глубоко оскорблен совершенно необъяснимым уходом из семьи его жены, и он не был уверен в том, что мог правильно ответить на вопросы, мучившие Пьера, но что в своем поведении к ребенку он руководствуется отцовской любовью и только ею одной. Этот честный человек ни от кого ничего не требовал, кроме того, что ему было положено по закону. Что же касается ребенка, то на него просто приятно посмотреть. Прелесть, что за мальчик!

И вот уже на протяжении нескольких часов Лора, одетая и приготовившаяся было уходить, шагала из угла в угол по своему кабинету, погрузившись в размышления и воспоминания. Она словно наяву вновь увидела этого «честного человека» таким, каким он предстал перед ней тогда в роддоме: это был настоящий хулиган с длинными волосами, перехваченными банданой, от него дико несло вином, словно он весь был проспиртован, глаза… глаза бессмысленные, как пуговицы, и он был совершенно неспособен написать в строчку два слова. Ну что сказать, шпана, да и только! Она вновь видела, как он, уже обритый наголо, слоняется по саду, весь какой-то расхристанный в не заправленной в брюки рубахе… И что же? Восемь лет спустя он восседал на почетном месте на родительском собрании, с напомаженными, аккуратно зачесанными волосами, в хорошем галстуке, для пущего кокетства словно набросив на себя флер меланхолии. Он мастерски играл роль покинутого супругой мужа, которого весь город как бы взял под свое крыло. Да, это был вполне достойный господин, отважный человек, в одиночку воспитывавший ребенка. И как же повезло его сыну, что у него такой отец! А его жена… нет, ну вы подумайте, вот шлюшка!