После заседания оскорбленная в лучших чувствах, как девчонка, которой утерли нос или о которую публично вытерли ноги, Лора позволила Пьеру немного обогнать себя и догнала его на другой стороне площади.

— Я хотела бы, чтобы мы с тобой еще немного побеседовали.

— Да ведь мы уже и так наговорились.

— Ну, чего ты боишься? Ты прекрасно себя вел на заседании, и твой театральный номер с демонстрацией уязвленного чувства собственного достоинства был как нельзя кстати, так что прими мои поздравления, потому что я прямо-таки аплодирую тебе. Да, я встречала в своей жизни немало лицемеров, но таких, как ты, никогда! Нет, никогда, это все же неточно… Я встречала твоего отца, такого же жалкого подонка, такого же гаденыша, как ты, вы составляете потрясающую парочку!

Не поворачивая головы, Пьер только ускорял и ускорял шаг.

— Как это здорово, что твоя мать приезжает к вам! Скажи, ведь здорово? Тебе это приятно? Ответь, приятно?

Он хотел от нее убежать, но она схватила его за локоть.

— Ну так слушай, жалкий обманщик, что я тебе скажу! Ты не получал от нее никогда никаких известий, и я тоже не получала! Она была моей лучшей подругой!

Он резко вырвал руку, грубо оттолкнул Лору и бросился бежать, а она закричала ему вслед, в темноту:

— И никто никогда не получал от нее никаких известий! Никто и никогда!

«Да, придется покинуть Лумьоль, решено окончательно». Упомянув про такую возможность в присутствии остолбеневшего сына, Марк хоть и протрезвел и мозг его не был затуманен алкоголем, все же эту идею не бросил, а, наоборот, развил. В ту же ночь одна из дочек старьевщиков, вся покрытая шрамами, погадала ему на картах и посулила осуществление всех его великих планов и дальнее путешествие. На следующий день он отправился в Париж; он побывал на приеме у консулов некоторых стран, посетил несколько агентств по торговле недвижимостью; представительницы туристических агентств (девицы весьма экзотического вида) надавали ему кучу рекламных проспектов, и он вернулся домой с твердым убеждением в правильности намечаемого шага. Вообще-то ему не очень хотелось уезжать, вернее, совсем не хотелось, потому что он сросся, свыкся с этой долиной, как человек свыкается со своей тенью, и полюбил ее. Он полюбил эти холмы, среди которых с ним воссоединилась Нелли, его здесь уважали, но выбор у него был невелик: либо отрезать язык Пьеру, либо собирать манатки и сматываться. Ничего нового для Марка в этом не было, у него уже выработалась привычка… Всю свою жизнь он всегда от кого-то или от чего-то бежал. На сей раз ему придется уехать не одному, а еще и увезти с собой сына. Оставалось только известить его таким образом, чтобы он об этом никому не проговорился и не написал на тему их отъезда очередное сочинение. Впервые Марк был вынужден оценивать по достоинству этого парня, которого он обязан будет растить и воспитывать на протяжении нескольких лет. Тогда, на краю ущелья, они оба чудом избежали катастрофы. Правда, Пьер об этом не вспоминал, он и виду не подавал, что затаил какую-то обиду. Он ходил, волоча ноги, словно всегда так ходил, он словно демонстрировал, что заслужил все то, что с ним едва не случилось в ту ночь. С присущей Пьеру какой-то патологической, нездоровой легкостью он был способен сглаживать многие шероховатости, но именно в этой его легкости и легкомыслии таилась главная опасность… Если Марк и не испытывал ни сожалений, ни отчаяния, то он прекрасно сознавал суть этой новой опасности. Все дело было в том, что уже в тринадцатилетнем возрасте Пьер «позволил себе» иметь довольно развитые, крепкие мускулы, насмешливый, чуть надменный вид, горячую кровь, унаследованную у того мерзавца, от того дерьма, что их погубил… Итак, хочешь не хочешь, надо было каким-то образом задобрить его, умаслить, чем-то соблазнить и увезти отсюда как можно дальше, устроить ему приятный сюрприз, так сказать. А что, путешествие в таком возрасте и впрямь приятный сюрприз.

Марк «организовал» их отъезд из Лумьоля как настоящее бегство. Он понимал, что его испытания еще не закончились, но когда ему удалось достичь хотя бы поставленной промежуточной цели по их преодолению, он был уже совсем другим человеком… Да, другим… А вообще, каким человеком он был прежде?

Три недели спустя после их ссоры и потасовки на краю ущелья отец и сын, вроде бы примирившиеся друг с другом, возвращались домой из кино.

— Тебе понравилось?

— Да, гениально! Тибет — это просто потрясно! Какие красивые пейзажи! Какая странная завораживающая музыка!

Пьер изливал свой восторг, но в то же время ощущал боль в нижней челюсти, которую тогда так сильно стискивала рука Марка, да и затылок у него задеревенел, как будто бы вторая рука все еще давила на него… Марк же по-отечески похлопывал его при ходьбе по плечу.

— Если бы тебе предоставили право выбора, где бы ты предпочел поселиться, малыш?

— В Йемене.

— Почему?

— Мне нравится название. Красивое… как и Испания…

— А Тибет? Ты не хотел бы там жить? Звучит тоже красиво!

— Да, мне тоже очень нравится.

— А как тебе понравится Шатийон-су-Банё?

— Я не знаю, где это…

Разговор продолжался уже в другом, конкретном русле. «Да, мне бы это пришлось по вкусу», — со вздохом отвечал Пьер на вопросы Марка, который уже напрямую, без обиняков заговорил о серьезных переменах в их жизни, суливших им большой успех, а именно о переезде в другой город, в результате чего они избавятся и от Лумьоля, и от лумьольцев, в чем они оба давно нуждаются, и очень нуждаются. Они оба принялись потешаться над лумьольцами, известными домоседами, никогда никуда не выезжавшими из своего крохотного городка, гордившимися своим невежеством и ставившими себе в заслугу то, что они ничегошеньки не знают о мире и ничего не видели и ничего не слышали ни о таком редчайшем явлении, как зеленый луч, ни о припае, то есть о так называемых паковых льдах в Арктике и Антарктике, ни о каньонах, ни о ламах, живущих на склонах Анд, ни о далай-ламе, проживающем в Тибете.

— Да и откуда им знать! Ведь тибетцы не торопятся толпами прибывать в Лумьоль, так что понять-то их можно…

Вдруг Марк захотел есть, и они остановились у «Галеота», маленького передвижного ресторанчика на окраине города. Фиолетовые огоньки рекламной вывески на крыше то зажигались, то гасли. Когда они зажигались, то образовывали контур парусника, шедшего по морским волнам под надутыми парусами. Там подавали то, что на современный лад именуется «фаст-фудом»: блюда быстрого приготовления, которые можно так же быстро и съесть. Содержала это заведение одна из дочек старьевщиков. Около грузовичка стояли два белых пластмассовых столика под большим зонтиком с пышными оборками, трепетавшими на ветру; вероятно, именно эти финтифлюшки и привлекали внимание прохожих и превращали этих прохожих в посетителей.

Марк с Пьером уселись за столик. Было тепло, из радиоприемника доносились звуки какой-то песенки. На столик и на их лица ложились светло-сиреневые блики от неоновой рекламы. Сейчас они были единственными клиентами. Удобно развалившись в кресле, Марк вдруг улыбнулся своей особенной вкрадчивой и обольстительной улыбкой; он достаточно хорошо изучил Пьера, чтобы знать, что эта улыбка повергала парня в трепет и заставляла его сердце биться быстрее.

— Как ты думаешь, мы могли бы взять ее с собой?

Пьер стиснул зубы и повернулся, чтобы взглянуть на то, что в этом заведении именовалось стойкой и представляло собой грязную, замызганную доску, по краям которой с двух сторон стояли бутылочки с кетчупом, а посредине надрывался транзисторный приемничек с устремленной вверх антенной; за стойкой суетилась хозяйка «ресторана».

— Ну так что, мы могли бы взять твою мать?

Этими словами он был сыт по горло, его от них тошнило! Пьер едва не выскочил из-за стола и чуть не бросился через дорогу, чтобы его вырвало в кустах, а не прямо у забегаловки, но все же совладал с собой, проглотив тягучий комок.