3.

Похоже было на деревянное сверло, может, оно и было деревянным сверлом, я чуял, как горит соляр, а они втыкали мне в голову эту штуку мне в тело и она сверлила и хлестала кровь с гноем, и я сидел а мартышка моей ниточки-души болталась на краю утеса. Я весь был в чирьях размером с ранетку. Смешно и невероятно. Хуже я ничего не видел, сказал один из врачей, а он был очень стар. Они собрались вокруг меня, как вокруг циркового урода. Я и был уродом. И до сих пор урод. Я ездил взад-вперед в благотворительную поликлинику на трамвае. Детишки в трамвае таращились на меня и спрашивали своих мамочек:

— А что это с дядей? Мама, что у него с лицом? — А мама отвечала:

— ШШШШШШШШШШ!!! — Это шшшшшшшшш было самым худшим осуждением, но однако они позволяли маленьким ублюдкам и ублюдшам лыбиться на меня из-за спинок сидений, а я смотрел в окно на проплывавшие здания и тонул, сидел, ошарашенный, и шел ко дну, больше ничего не оставалось. Врачи за недостатком другого термина называли это «Акне Вульгарис». Я часами сидел на деревянной скамейке в ожидании своего деревянного сверла. Жалкая история, а? Помню старые кирпичные здания, легких и отдохнувших медсестер, врачи смеются, им все удалось. Именно там я постиг больничное вранье: что врачи, на самом деле, — цари, а пациенты — говно, а сами больницы существуют для того, чтобы врачам в их крахмальном белом превосходстве все удавалось — и с медсестрами удавалось тоже: Доктор Доктор Доктор ухвати меня в лифте за жопку, и не надо о вони рака, о вони жизни. Мы не те бедные дурни, мы никогда не умрем; мы пьем свой морковный сок, а когда нам становится плохо, мы хаваем колесико, втыкаем иголочку, вся дурь, что только есть, — наша. Даром, даром, даром, поет нам жизнь, нам, Окрутевшим Донельзя. Я входил и садился, они втыкали в меня сверло. ЗИРРР ЗИРРР ЗИРРР ЗИР, а тем временем солнце взращивало георгины и апельсины, и просвечивало медсестрам халатики насквозь, доводя бедных уродов до безумия. Зиррррррр, зиррр, зирр.

— Никогда не видел, чтобы под иглу ходили вот так!

— Поглядите на него, нервы стальные!

И по-новой — сборище сестроебов, сборище владельцев больших домов, у которых было время смеяться и читать, ходить на премьеры и покупать картины, и забывать о том, как думают, о том, как хоть что-нибудь чувствуют. Белый крахмал и мой разгром. Сборище.

— Как вы себя чувствуете?

— Чудесно.

— Вы не находите, что игла болезнетворна?

— Идите на хуй.

— Что?

— Я сказал — идите на хуй.

— Он еще маленький. Он сердится. В чем его винить? Вам сколько лет?

— Четырнадцать.

— Я могу только похвалить вас за мужество — вы так хорошо переносите иглу. Вы сильный человек.

— Идите на хуй.

— Нельзя так со мной разговаривать.

— Идите на хуй. Идите на хуй. Идите на хуй.

— Вам следует лучше себя вести. А если б вы были слепым?

— Тогда не пришлось бы на вашу рожу смотреть.

— Мальчишка рехнулся.

— Еще бы, оставьте парня в покое.

Ну и больничка мне попалась — я и не представлял, что через 20 лет вернусь сюда — и снова в благотворительную палату. Больницы, тюрьмы и бляди — вот университеты жизни. Я уже заработал несколько степеней. Зовите меня Мистер.

4.

Я сошелся еще с одной. Мы жили на 2-м этаже во дворе, и я ходил на работу. Это меня чуть и не прикончило — кирять всю ночь и мантулить весь день. Я вышвыривал бутылку в то же самое окно. Потом, бывало, носил это окно к стекольщику на углу, и там его ремонтировали, вставляли новое стекло. Я проделывал это раз в неделю.

Человек посматривал на меня очень странно, но деньги мои всегда брал они странными ему не казались. Я пил очень сильно и постоянно в течение 15 лет, а однажды утром проснулся и нате: изо рта и задницы у меня хлестала кровь. Черные какашки. Кровь, кровь, водопады крови. Кровь воняет хуже говна. Моя баба вызвала врача, и за мной приехала скорая помощь. Санитары сказали, что я слишком большой, чтобы нести меня вниз по лестнице, и попросили спуститься самому.

— Ладно, чуваки, — ответил я. — Рад вам удружить: не хочу, чтобы вы перетруждались. — Снаружи я влез на каталку; передо мной распахнули бортик, и я вскарабкался на нее, как поникший цветочек. Пригожий такой семицветик, черт меня раздери. Соседи повысовывали из окон головы, повылазили на ступеньки, когда я проезжал мимо. Большую часть времени они наблюдали меня под мухой.

— Смотри, Мэйбл, — сказал один из них, — вот этот ужасный человек!

— Господи спаси и помилуй его душу! — был ответ. Старая добрая Мэйбл. Я выпустил полный рот сукровицы через бортик каталки, и кто-то охнул: ОООООххххххоооох.

Несмотря даже на то, что я работал, ни гроша за душой у меня не было, поэтому — назад в благотворительную палату. Скорая набилась под завязку. Внутри у них стояли какие-то полки, и все расселись повсюду вокруг.

— Полный сбор, — сказал водитель, — поехали. — Плохая поездка вышла. Нас раскачивало и кренило. Я из последних сил удерживал в себе кровь, поскольку не хотел все завонять и испачкать.

— Ох, — слышал я голос какой-то негритянки, — не могу поверить, что со мной такое случилось, просто не могу поверить, ох Господи помоги!

Господь становится довольно популярным в таких местах.

Меня определили в темный подвал, кто-то дал мне что-то в стакане — и все дела.

Время от времени я блевал кровью в подкладное судно. Нас внизу было четверо или пятеро. Один из мужиков был пьян — и безумен, — но казался посильнее прочих. Он слез со своей койки и стал бродить, спотыкаясь о других, переворачивая мебель:

— Че че такое, я вава рабочий, я джуба, я блядь джумма джубба васта, я рабочий.

— Я схватил кувшин для воды, чтоб заехать ему промеж рогов. Но ко мне он так и не подошел. Наконец, свалился в угол и отъехал. Я провел в подвале всю ночь до середины следующего дня. Потом меня перевели наверх. Палата была переполнена.

Меня поместили в самый темный угол.

— Оох, в этом темном углу помрет, — сказала одна медсестра.

— Ага, — кивнула другая.

Однажды ночью я поднялся, а до сортира дойти не смог. Заблевал кровью весь пол.

Упал и не смог встать — слишком ослаб. Стал звать сестру, но двери палаты были обиты жестью, к тому же — от трех до шести дюймов толщиной, и меня не услышали.

Сестра заходила примерно каждые два часа проверить покойников. По ночам вывозили много жмуриков. Спать я не мог и, бывало, наблюдал за ними. Стянут парня с кровати, заволокут на каталку и простыню на голову. Каталки эти хорошо смазывали. Я снова заверещал:

— Сестра! — сам не знаю, почему.

— Заткнись! — сказал мне один из стариков. — Мы спать хотим. — Я отключился.

Когда я пришел в себя, весь свет горел. Две медсестры пытались меня приподнять.

— Я же велела вам не вставать с постели, — сказала одна. Ответить я не смог. У меня в голове били барабаны. Меня как будто выпотрошили. Казалось, слышать я могу все, а видеть — только сполохи света, казалось. Но никакой паники, никакого страха; одно чувство ожидания, ожидания чего-то и безразличия.

— Вы слишком большой, — сказала одна сестра, — садитесь на стул.

Меня усадили на стул и потащили по полу. Я же чувствовал, что во мне не больше шести фунтов весу.

Потом все вокруг меня собрались: люди. Помню врача в зеленом халате, операционном. Казалось, он сердится. Он говорил старшей сестре:

— Почему этому человеку не сделали переливания? У него осталось … кубиков.

— Его бумаги прошли по низу, когда я была наверху, и их подкололи, пока я не видела. А кроме этого, доктор, у него нет кредита на кровь.

— Доставьте сюда крови и НЕМЕДЛЕННО!

— Да кто этот парень такой, к чертям собачьим, — думал я, — очень странно. Очень странно для врача.

Начали переливание — девять пинт крови и восемь глюкозы.

Сестра попробовала накормить меня ростбифом с картошкой, горошком и морковкой — моя первая еда. Она поставила передо мной поднос.

— Черт, да я не могу этого есть, — сказал я ей, — я же от этого умру!