Марджи услышала шум воды из бачка. Потом Карл вышел.

— Человек просто не может писать по восемь часов в день. Он даже не может писать каждый день или каждую неделю. Полная засада. Ничего не остается делать — только ждать.

Карл подошел к холодильнику и вернулся с шестериком Мичелоба. Открыл бутылочку.

— Я величайший писатель в мире, — сказал он. — А ты знаешь, как это сложно?

Марджи не ответила.

— Я чувствую, как по мне всему боль ползает. Будто вторая кожа. Хорошо бы ее сбросить, как змее.

— Так ложись на ковер и попробуй.

— Слушай, — спросил он, — а где я с тобой познакомился?

— В забегаловке у Барни.

— Н-да, тогда кое-что ясно. Выпей пива.

Карл открыл бутылку и передал ей.

— Ага, — сказала Марджи, — я знаю. Тебе нужно одиночество. Тебе необходимо быть одному. Только когда тебе хочется или когда мы ругаемся, ты садишься на телефон.

Говоришь, что я тебе нужна. Говоришь, что с бодуна помираешь. Ты быстро слабеешь.

— Я быстро слабею.

— И ты со мной такой скучный, ты никогда не загораешься. Вы, писатели, такие…

драгоценные… вы людей терпеть не можете. Человечество смердит, правильно?

— Правильно.

— Но всякий раз, когда мы ругаемся, ты начинаешь закатывать эти гигантские балехи на четыре дня. И тут ты вдруг становишься остроумным, таким ГОВОРЛИВЫМ!

Ты внезапно полон жизни, болтаешь, танцуешь, поешь. Пляшешь на кофейном столике, швыряешь бутылки в окно, играешь Шекспира целыми актами. Внезапно ты жив — когда меня нет. О, я об этом слышу!

— Мне не нравятся вечеринки. Особенно я не люблю людей на вечеринках.

— Для парня, который не любит вечеринки, ты определенно закатываешь их больше, чем достаточно.

— Послушай, Марджи, ты не понимаешь. Я больше не могу писать. Сдох. Я где-то не туда свернул. Где-то я умер среди ночи.

— Ты умрешь только одним способом — от одного из своих здоровенных бодунов.

— Джефферс сказал, что даже самые сильные люди попадают в капканы.

— Кто такой Джефферс?

— Мужик, превративший Большой Сюр в ловушку для туристов.

— Что ты собирался делать сегодня вечером?

— Слушать песни Рахманинова.

— А это еще кто?

— Мертвый русский.

— Ты посмотри на себя. Ты просто сидишь.

— Я жду. Некоторые парни ждут по два года. Иногда это так и не возвращается.

— А если никогда не вернется?

— Тогда я просто надену башмаки и спущусь на Главную Улицу.

— Почему ты не устроишься на приличную работу?

— Приличных работ не бывает. Если у писателя не получается жить творчеством, он покойник.

— Ох, да ладно тебе, Карл! У миллиардов людей в мире не получается жить творчеством. Ты хочешь сказать, что они покойники?

— Да.

— А у тебя — душа? Ты — один из немногих, у кого есть душа?

— Похоже, что так.

— Похоже, что так! Ты со своей пишущей машиночкой! Ты со своими крохотными чеками! Да моя бабушка больше тебя зарабатывает!

Карл откупорил следующую бутылку пива.

— Пиво! Пиво! Ты со своим проклятым пивом! Оно даже в рассказах твоих есть!

«Марти поднес ко рту бутылку пива. Он оторвал от нее взгляд, и тут в бар вошла эта крупная блондинка и села рядом с ним…» Ты прав. Ты кончился. Твой материал ограничен, очень ограничен. Ты не можешь написать рассказ о любви, ты не можешь написать приличную любовную историю.

— Ты права, Марджи.

— Если человек не может написать любовную историю, он бесполезен.

— А ты их сколько написала?

— Я не претендую на то, чтоб быть писателем.

— Зато, — произнес Карл, — ты, кажется, становишься в позу чертовского литературного критика.

Вскоре после этого Марджи ушла. Карл сидел и пил оставшееся пиво. Это правда, умение писать его оставило. Нескольких врагов-подпольщиков осчастливил. Теперь смогут вырасти на одно деление. Смерть их радует, будь они хоть в подполье, хоть сверху. Он вспомнил Эндикотта, как тот сидит и разглагольствует:

— Ну что, Хемингуэя нет, Дос-Пассоса нет, Пэтчена нет, Паунда нет, Берримен с моста прыгнул… все выглядит лучше, лучше и лучше.

Зазвонил телефон. Карл снял трубку.

— Мистер Гэнтлинг?

— Да? — ответил он.

— Мы хотели поинтересоваться, не сможете ли вы почитать в Колледже Фэйрмаунт?

— Ну, смог бы, какого числа?

— Тридцатого, следующего месяца.

— Мне кажется, я тогда ничем не занят.

— Наш обычный гонорар — сто долларов.

— Обычно я получаю сто пятьдесят. Гинзберг получает тысячу.

— Так то Гинзберг. Мы можем предложить только сто.

— Хорошо.

— Прекрасно, мистер Гэнтлинг. Мы пришлем вам подробности письмом.

— Как насчет дороги? Дьявольски далеко к вам добираться.

— Ладно, двадцать пять долларов на дорогу.

— Договорились.

— Вы не согласились бы побеседовать со студентами на занятиях?

— Нет.

— Будет бесплатный обед.

— Принимаю.

— Прекрасно, мистер Гэнтлинг, мы с нетерпением ждем вас на кампусе.

— До свидания.

Карл походил по комнате. Посмотрел на пишущую машинку. Вставил в нее листок бумаги, затем поразглядывал девчонку в изумительно коротенькой мини-юбке, проходившую мимо окна. Потом начал печатать:

«Марджи собиралась на свиданку с этим парнем но пути к ней этот парень встретил другого парня в кожаной куртке и парень в кожаной куртке распахнул свою кожаную куртку и показал ее парню свои сиськи поэтому ее парень приехал к Марджи и сказал что на свиданку прийти не сможет потому что парень в кожаной куртке показал ему свои сиськи…»

Карл поднес к губам пиво. Хорошо было писать снова.

Нам приходилось прогуливаться во дворе дважды в день — в середине утра и в середине дня. Делать особо было нечего. Люди становились друзьями на основе того, что привело их в тюрьму. Как сказал мой сокамерник Тэйлор, насильники детей и случаи непристойного обнажения находятся в самом низу социального порядка, а крупные мошенники и главари рэкета — на самом верху.

На прогулочном дворе Тэйлор со мной не разговаривал. Он прохаживался взад-вперед со своим крупным мошенником. Я сидел в одиночестве. Некоторые парни сворачивали шаром рубашку и играли в мяч. Казалось, им нравится. Средств развлечения заключенных явно было немного.

Я сидел. Вскоре заметил скучковавшуюся группу. Они играли в кости. Я поднялся и подошел. У меня оставалось немного меньше доллара мелочи. Посмотрел, как несколько раз катнули. Хозяин костей взял несколько конов подряд. Я почувствовал, что его удача на этом кончится и поставил против него. Он обосрался. Я заработал четвертачок.

Всякий раз, когда кому-нибудь начинало везти, я отваливал, пока не прикидывал, что вот сейчас его веревочка разовьется. И тут ставил против него. Я заметил, что остальные мужики ставили на каждый кон. Я же поставил шесть раз и пять из них выиграл. Затем нас загнали обратно в камеры. Я опережал на доллар.

На следующее утро я встрял в игру пораньше и за утро сделал 2.25, а за день — 1.75. Когда игра закончилась, ко мне подошел этот пацан:

— У вас, кажется, ништяк идет, мистер.

Я дал пацану 15 центов. Он ушел вперед. Со мной поравнялся еще один мужик:

— Ты что-нибудь давал этому сукиному сыну?

— Ага. 15 центов.

— Он каждый раз с кона срывает. Не давай ему ничего.

— Я не заметил.

— Точно. Рвет с кона. Своего не упустит.

— Понаблюдаю за ним завтра.

— А кроме этого, он сидит за непристойное обнажение, мать его. Показывал пипиську маленьким девочкам.

— Ага, — ответил я. — Терпеть не могу таких хуесосов.

Пища была паршивой. Как-то вечером после ужина я упомянул Тэйлору, что выигрываю в кости.

— А знаешь, — сказал он, — ты ведь можешь еду себе здесь покупать, хорошую еду.

— Как?

— Когда гасят свет, приходит повар. Ты получаешь то же, что ест начальник тюрьмы, самое лучшее. Десерт, все дела. Повар хороший. Начальник его здесь поэтому и держит.