***

Разумеется, время — праздник. Столько в нем приправ, причуд и прикрас.

Так в пустынном музее народов востока умиляешься лишний раз —

сколь открыт образованному японцу мироздания стройный вид!

Цепенеет, тлеет косматое солнце, вдоль по озеру лодка скользит,

конь вдали гривастый процокал, светло-серая дышит мгла —

только жаль, что полуслепому соколу не обогнать орла.

Вот и мы, дружок, должно быть, могли бы петь во сне, о будущем не говорить,

вдвоем разделывать снулую рыбу, клейкий рис в горшочке варить,

под куполом в звездный горошек насвистывать славный мотив,

да зеленый чаек из фарфоровых плошек прихлебывать, ноги скрестив.

Дальний путь, сад камней, золотые хлопоты — неужели ты думаешь, я о Японии?

Нет — я о зависти к чужому опыту, ревности к чужой гармонии.

Открываешь газету — детоубийцы, наркоманы, воры, рабы страстей,

а меж тем уверяют, что те же токийцы никогда не наказывают детей…

Врут, конечно, как ветер в конце апреля. Вероятно, тюрингский гном

тоже завидует русским лешим. Время слабеет, треща голубым огнем.

Время опоры ищет, хотя и само оно тоже опора кому-то. Запуталась? Ничего.

Видишь, как угль, черны крылья у ворона, тушь хороша, и вечер — чистое волшебство…

***

В верховьях Волги прежние леса.

Вокруг Шексны лежат озера те же.

И в книжке старой те же адреса

рощ и холмов, равнин и побережий.

Они давно живут и дышат без

меня, свечами перед аналоем

горя. И если б завтра я воскрес,

я б первым делом вспомнил, что давно им

не признавался, как люблю их, не

писал пространных писем без ответа,

тех, что годами шлет чужой жене

отвергнутый любовник. Но об этом —

молчок, как говорил поэт, застыв

в ночи у телефона. Всякий волен

жить прошлым, под пронзительный призыв,

летящий с одиноких колоколен,

затерянных во времени ином,

в глуши (ты знаешь наше бездорожье),

в стакане с синим утренним вином,

в сосновых иглах, в теплой руце Божьей…

***

Старые фильмы смотреть, на февральское солнце щуриться.

Припоминать, как водою талой наполнялись наши следы.

Детские голоса окликают меня с заснеженной улицы,

детские голоса, коверкая, выкрикивают на все лады

имя мое. Над Москвой — деловой, дармовой, ампирной —

мягкая пыль времени оседает на крыши, заглушая

перебранку ли, перекличку. Сказать по правде, мир мой

обветшал и обрюзг за последние годы. Небольшая

это беда, да и что кокетничать, потому как

притча насчет земли и зерна, как и ранее,

справедлива. Еще не вечер. Поднаторев в науках —

природоведении, арифметике, чистописании —

дети играют в войну, ружьями потрясают, большими

саблями, пистолетами. Падают в мокрый снег

и хохочут. Нет, пожалуй, все-таки это чужое имя,

или вообще не имя, а попросту — детский смех

чередуется с криками, и право слово, неважно,

в чем их смысл, белладонны довольно еще в зрачке,

соглядатай, прильнувший глазом к замочной скважине,

за которой бездонный спор на неведомом языке.

***

Это кто у нас не склоняет выи

перед роком? Кто голубой слезой

по стеклу сползает? Тяжкие кучевые

лиловеют, беременные грозой.

Крутись на сыром асфальте, бумажный мусор,

тяни пивко на бульварной скамье,

молодежь. Кто у нас спокоен, кто и усом

не поведет, будто в фотоателье

позирует? Видимо, в плоской фляге,

в заднем кармане, осталось грамм

двести с лишним еще животворной влаги.

Осушив ее, — важен, суров, упрям, —

семенишь домой с картошкой и огурцами.

В небо глядишь с опаской — а ну как дождь

хлынет? Одни царили, другие устали.

И, если честно, уже почти ничего не ждешь.

Разве что так, вздыхаешь, думая: ах как глупо.

Не по Сеньке шапка, не по заслугам честь.

Где же жизнь.

вопрошаешь,

где же она, голуба?

Оглянись, дурила, это она и есть

***

…Ветхим пледом прикрывшись, сиротский обед

поглощая за чтеньем газет,

объяснить бы, зачем я на старости лет

обленился и стал домосед.

Отзвенели пасхальные колокола,

дух свободы пронзительно-сух,

и цветут тополя — значит, скоро земля

в тополиный оденется пух.

Этот миф, этот мир, вероятно, неплох,

быстрый дождь, поцелуй впопыхах,

да бумажная роза, которую Блок

воспевал в декадентских стихах,

и подвал недурен, и вино хорошо,

и компьютер нехитрый толков.

Слышу голос: чего же ты хочешь еще?

Неужели прощенья грехов?

Нет, начальник, ухи не отведать ершу.

Черный шелк на глазах, серый прах.

О несбыточном я уж давно не прошу,

Нагуляться бы только в краях,

где бессонное небо, где плеск голубей,

где любому прохожему рад

неулыбчивый вестник напрасных скорбен

и печалей, и ранних утрат.

***

…я человек ночной, и слухом

не обделен. Когда зима

охватывает санным звуком

оцепенелые дома

предместий правильных, когда я,

в клубок свернувшись, вижу сон

о том, что жизнь немолодая

крутится страшным колесом —

все хорошо, у колеса есть

и ось, и обод. В этот час

я нехотя соприкасаюсь

со светом, мучающим нас,

и принимаюсь за работу,

перегорая ли, дрожа,

пытаясь в мир добавить что-то,

как соль на кончике ножа…