— Привет, дружище! — с улыбкой приветствовал его Чиун. — Я отказал себе в удовольствии посмотреть объявленный на понедельник футбольный матч, чтобы навестить здесь своего близкого родственника, некоего Элвина.

— Сегодня среда, — отрезал охранник. — Кто пропустил вас наверх?

— Любезный джентльмен внизу.

— Рокко? Рокко пропустил вас сюда?!

— Он нам не представился. Он назвал тебе свое имя, Римо?

— Нет. Но он похож на Рокко.

— Где ваш пропуск? — рявкнул охранник.

— Римо, предъяви ему наш пропуск.

— Ах, пропуск!..

Когда второй охранник, подобно первому, улегся отдыхать, Римо спросил Чиуна, нет ли у него в запасе других хитроумных идей.

— Нет. Все как будто прошло гладко. Я же говорил, что нет нужды утруднять задачи.

— Слова «утруднять» не существует.

— А жаль.

Вдоль стены позади прикорнувшего охранника громоздились полки с бумагами, бланками, канцелярскими принадлежностями, полотенцами, простынями, наволочками и светло-голубыми комбинезонами. Римо прихватил две простыни.

Элвин Девар давно спал. Он спал блаженным сном невинного ребенка, лежа на спине, закинув ручонки за голову и слегка приоткрыв рот.

— Элвин! Э-э-й!

Элвин сел на жестком матрасе. Его просторная одиночная камера располагалась в дальнем конце коридора. Мальчик поднял глаза на решетчатую дверь. За ней стояли две фигуры в белом, почти сливающиеся в полутьме со стеной.

— Элвин! Э-э-й!

Элвин протер глаза и снова уставился на решетку. Фигуры стояли на прежнем месте: с того бока, где на них падал свет, они казались белоснежными, с противоположного бока — черными.

— Кто вы? — неуверенно спросил Элвин.

— Призраки убиенных тобою.

— Почему же вас двое? Ведь я убил только одного?

— Мм… Дух делится надвое. Мы — две половинки.

— Глупости! — сказал Элвин. — Знаете что, если вам нужно со мной поговорить, обратитесь к моему адвокату. Мне надо выспаться. Завтра ко мне пожалует психиатр, и я должен быть в наилучшей форме.

— Мы явились, чтобы предоставить тебе возможность покаяться в грехах.

— Слушай, парень, отнеси-ка свою простыню в прачечную. Оставь меня в покое, а то я позову охрану. Я устал.

Элвин Девар снова улегся и отвернулся к стене. Его предупредили, что полицейские не остановятся ни перед чем, лишь бы заставить его заговорить.

— Это твой последний шанс, Элвин, — не унимался голос.

— Проваливай, понял?

Элвин возмущенно тряхнул головой: два психа у двери его камеры затеяли спор.

— Так ты говоришь, плохих детей не бывает?

— Он не плохой, он лишь дурно воспитан, — пропел смешной голосок, точь-в-точь как в любимой программе Элвина по кунг-фу.

Последовавший за этим звук Элвину совершенно не понравился: он напоминал скрежет резко тормозящего поезда, когда металл угрожающе скребет по металлу. Элвин завертелся на койке. Его глаза уже привыкли к полумраку, и он видел дыру в двери камеры, где одна железка уже была оторвана. Низкорослый полицейский в простыне схватился обеими руками за следующую перекладину. Снова раздался мерзкий скрежет железа, и перекладина осталась в руках у низкорослого. Он бросил ее на пол. Высокий вцепился в крестовину, соединявшую нижние и верхние перекладины, согнул ее и отодрал от двери, словно эта была ленточка на подарочной коробке.

Неожиданно Элвина Девара осенило, что эти двое — никакие не полицейские. Они ворвались к нему в камеру. Элвин забрался снегами на койку и забился в угол, прижавшись спиной к холодному бетону.

— Отстаньте, слышите? Не то я закричу!

— Покайся! Покайся!

— Уйдите! Уйдите!

— Как тебе кажется, в его голосе звучит раскаяние? — спросил высокий у низкорослого.

— Мне очень жаль, но, кажется, нет.

— Что будем делать?

— То, с чего надо было начинать. С чего начал бы любой на нашем месте.

Низкорослый, не снимая простыни, ринулся к Элвину, который еще плотнее прижался к стене. Неровности цементной стены больно впивались ему в спину, но он не обращал внимания на боль. Во рту у него пересохло. Сигаретку бы сейчас!

Он съежился от страха. Низкорослый поднял его, как невесомое перышко. И уже в следующую минуту, упираясь животом в костлявые колени привидения, он был подвергнут унизительной порке.

— Прекратите! Мне больно!

— Так и должно быть, невоспитанный, безмозглый щенок! — ответил голос. Певучесть пропала, и голос напоминал теперь рассерженный свист.

Высокий наблюдал за экзекуцией.

— Кто велел тебе пристрелить Уорнера Пелла? — спросил он.

— Мне запрещено говорить! — взвизгнул Элвин.

— Вот как? — спросило привидение-коротышка. — А как тебе понравится вот это? — Шлепки участились и усилились.

Ничего подобного Элвину еще не приходилось испытывать. Если бы его заранее предупредили, что его ждет такая ночка, он ни за что не сунулся бы в это дело.

— Перестаньте. Я все расскажу.

Наказание продолжилось.

— Все рассказать — еще не все. Ты будешь ходить в церковь?

— Буду, буду! Каждое воскресенье. Обещаю!

— Будешь стараться в школе?

— Буду, буду! Мне очень нравится в школе. Отпустите меня!

— Будешь чтить семью? Правительство? Избранных вами руководителей?

— Буду чтить, честное слово! Я постараюсь стать старостой класса.

— Хорошо. Если тебе понадобится содействие, чтобы повлиять на избирателей, можешь обратиться ко мне.

Порка прекратилась.

Высокий спросил тщедушного напарника:

— Ты закончил?

— Готово, — ответил тщедушный, все еще не спуская Элвина с колен.

— Хорошо. Итак: кто велел тебе прикончить Уорнера Пелла?

— Мисс Кауфперсон. Это было ее задание. Она меня заставила. Иначе я бы не стал.

— Ладно, — молвил высокий. — Если окажется, что ты водишь нас за нос, Элвин, то мы примемся за тебя снова. Тебе понятно?

— Да, сэр, понятно. Вы приметесь за меня вдвоем. Понятно, сэр.

— Хорошо.

Элвина снова подняли на руки и положили обратно на койку. Он почувствовал, как ему надавили за ухом, — и тут же погрузился в сон. Утром он взглянул на брусья решетки, и ему показалось, что к ним никто не прикасался. Значит, это был всего лишь дурной сон? Но потом он пригляделся к брусьям и по зазубринам на краях понял, что их все же выломили, а потом поставили на место.

У Элвина мигом пропал аппетит.

Римо молча шагал прочь от исправительного заведения плечом к плечу с Чиуном, задумчиво пиная носком ботинка пустую банку.

— Кое-чего я все-таки не понимаю, папочка.

— Кое-чего? Если бы ты попросил меня догадаться, о чем речь, то я ответил бы: «Всего». Что же показалось тебе таким необычным?

— Сегодня днем я не мог ударить ребенка, даже когда он целился в меня из револьвера. У меня не поднималась рука. Ты утверждал, что это нормально, и нес какую-то ересь насчет того, что на детей надо воздействовать только любовью.

— Да. И что же?

— А вечером ты сам излупил Элвина в камере за милую душу. Почему ты можешь сделать то, чего не могу сделать я?

— Тебе действительно невдомек, почему Мастеру под силу то, что неподвластно тебе? О, как же честолюбивы твои притязания!

— Оставь свои лекции, Чиун. Почему?

— Для того, чтобы ударить ребенка, взрослый должен быть уверен, что он действительно взрослый.

— Ты хочешь сказать, что я ребенок? Я? В моем возрасте?

— С точки зрения Синанджу, ты еще молод.

— Я — ребенок?.. — не унимался Римо. — Я? Ты это хочешь сказать?

— Я уже сказал все, что хотел сказать. И не стану продолжать объяснения без конца, иначе это превратится в брюзжание. А я не брюзга.

Из коридора донеслось чье-то посвистывание. Полное отсутствие слуха у свистящего вкупе с эффектом Допплера сделали мелодию неузнаваемой.

Свистун остановился. Теперь он находился непосредственно за дверью, поэтому появилась возможность догадаться, что в фальшивом исполнении звучала мелодия песни «Я — Женщина».