Ричард заново наполнил свою чашку, до самого краешка, потом отставил ее, не тронув. Он продолжал сидеть где сидел, пока не приметил фигуру Пэт, на всех парах поспешавшую к входной двери, словно она боялась пропустить больше, чем уже неизбежно пропустила из происходившего внутри. Неспешной, в отличие от ее, походкой Ричард пошел открывать, и едва Пэт переступила порог, заметил, как на ее лице сгущается любопытство. Но тут до них донесся тоненький выкрик, недвусмысленно призывавший Пэт наверх, так что на некоторое время Ричард был избавлен от необходимости вдаваться в дальнейшие объяснения, тут-то он и юркнул в надежное убежище – в кабинет и в упорядочивание первой части своих заметок о Лермонтове.

Ни в оставшиеся часы этого дня, ни во весь следующий Ричард не видел своей жены. Взятые по отдельности, составляющие этого невидения ничего особенного не означали: ни ее ночевка в маленькой спальне по другую сторону лестничной площадки, куда она обычно перебиралась раз по пять в году после пары беспокойных ночей на супружеском ложе, ни отсутствие ее с середины дня – возможно, обычная ежемесячная поездка с ночлегом к старой кембриджской приятельнице в Мейденхэд.

Что касается Ричарда, он провел весь день в институте, разбираясь с некой рукописью, недавно всплывшей в одном из ленинградских архивов, якобы неизвестным вариантом блоковского «Балаганчика», который оказался на поверку искаженным и урезанным списком с двумя посторонними вставками. После нескольких неудачных попыток Ричард дозвонился Анне и сообщил, что чувства его неизменны, но увидеться с ней он сегодня не сможет из-за осложнений с женой. Даже при том, что самые сложные его осложнения касались самой Анны и ее стихов, то, что он ей сказал, было подленькой выжимкой из правды, по состоянию на текущий момент. Уже собравшись домой, он почти случайно открыл американский журнал по русистике и обнаружил в нем статью, дублирующую, вернее, предваряющую его рассуждения о блоковском тексте, причем в ней рассматривалась еще и третья, самая короткая вставка, которую он проглядел.

Следующее утро выдалось солнечным и теплым. Точно гуляка, проснувшийся после буйной ночи со свежей головой, Ричард лежал в постели, выжидая, в какой форме настигнет его похмелье – Анна с ее стихами или Корделия с ее выкрутасами. Ничего не дождавшись, он встал и отправился в ванную. Ванна, душевая кабина и два-три шкафчика были отделаны темно-серым материалом в прожилках, похожим на мрамор, но, говорят, гораздо дешевле и чем-то гораздо лучше мрамора. Тут же золотой стул, вернее, стул, покрытый золотой краской и изрядным количеством сусального золота, жался к золотому или как минимум позолоченному столику, увенчанному туалетным зеркалом в золотой оправе. На столике громоздились бутылочки, баночки, тюбики, флаконы, фиалы; в том числе, на выбор, девять или десять шампуней, некоторые из которых носили куда более громкое имя, чем просто шампунь. Средства, которыми пользовался Ричард, попадали к нему в белесых пластмассовых тюбиках, обязательно украшенных завлекательными надписями вроде «Сэкономьте 6 пенсов» или «15 % – бесплатно». В данный момент шампунь у него кончился, а он вознамерился помыть голову, поэтому наугад взял бутылку из шеренги на столике. Наугад потому, что какую бы он ни взял, она наверняка содержала удивительно редкую и сложную комбинацию практически недоступных ингредиентов, производимую только в Парагвае и специально доставляемую Корделии авиапочтой. Иногда она говорила, что эти средства – единственная роскошь, которую она может себе позволить.

А голову помыть, что делал он далеко не ежедневно, Ричард решил, потому что через час должен был заехать за Анной и отвезти ее в Беркшир, к знаменитому Котолынову, в надежде заручиться его поддержкой. Стоя под душем, который изнутри был куда скромнее, чем показался бы снаружи случайному посетителю, Ричард с приятным предвкушением, начисто лишенным беспокойства, с которым он совсем недавно думал об Анне, размышлял о предстоящей поездке. Почему? В русском языке наверняка найдется не меньше сотни поговорок, предостерегающих от того, чтобы задаваться такими вопросами. Даже не пытаясь вспомнить ни одну из них, Ричард сосредоточился на упоении солнечным светом и на обычных повседневных делах. Потом вдруг возникло необычное дело, которое заставило его вернуться в кабинет всего за несколько минут до отъезда.

– Это Ричард? – осведомился в трубке голос Фредди. Для человека совершенно трезвого она говорила слишком отчетливо.

– Да, а Криспин там? Вернее, здесь, или что там в таких случаях говорят? Словом, можно я, можно мне, мог бы я с ним поговорить?

– Ну конечно, а как там моя старая приятельница, как ее там, экая еще чертова рань, ну, Господи, Ричард, как там, как там старая кляча Нгорррнндуэлия, сегодня и вообще? Э-э…

– Спасибо, замечательно, – ответил Ричард, невольно подумав, что в общем-то Корделия не настолько уж хуже других, и если разобраться, жены все друг дружки стоят. – Криспин дома? – Вести по частной телефонной линии такие пустопорожние разговоры было не принято.

Раздался звук, будто кого-то не слишком аккуратно придушили, и вскоре вслед за ним – голос Криспина, слегка запыхавшийся, словно его оторвали от отжиманий, и исполненный особой приветливости точно они не разговаривали несколько месяцев. Замечательно, возгласил он, значит, вы все-таки едете нет, ничего такого особенного, о чем следовало бы помнить, кроме, конечно, того, что русским вообще нельзя доверять, особенно знаменитым и выдающимся.

Ричард проговорил в установившееся выжидательное молчание:

– Кажется, я попал в такое положение, что как минимум одной русской мне придется доверять. Не особенно знаменитой.

– Ага.

– Я подумал, что тебе лучше об этом знать.

– Правильно. А как это отразилось на внутриполитической ситуации?

– Внутриполитической?…

– Господи, я хочу сказать, Корделия знает? Ты ей собираешься…

– Я не сказал ей ни слова, все отрицал, но, по-моему, она…

– Но когда она неожиданно вошла в комнату и застукала тебя на юной дочери степей, она не поверила, что ты просто обучаешь ее камберлендской борьбе.

– Знаешь, мне пора ехать. Сегодня пятница, все ринутся из города в западном направлении.

– Прости, Ричард. Как бы там ни было, она знает.

– Практически да. Понятия не имею откуда. Честное слово, мне всегда казалось, что она видит только то, что хочет видеть, да и то в ограниченных количествах.

– Бывают эгоисты, которым хоть бомбы взрывай под носом – не заметят, если только им ненароком не оторвет ногу. А бывают такие, что посмей только дохнуть на цветочек в их садике – голову оттяпают. А еще бывают такие, которых бросает из одного в другое. Тебе стоило бы поболтать с Годфри.

– Ты не смейся, но Корделия сказала, что мы с ним очень похожи.

Это откровение Криспин проигнорировал. Помолчав минуту, он сказал:

– Кое-что из того, что он о ней рассказывал, звучит совсем не смешно. Лучше бы тебе это выслушать, для твоей собственной безопасности.

– Как-нибудь выслушаю. Ну…

– Для тебя ведь это в новинку, правда? Я имею в виду, все эти дела.

– Пожалуй, что так. Да, именно так.

– А как насчет чувства вины? Угрызения совести, самоедство. Раскаяние.

– Пока до этого, как до луны.

– Вот и держи их на таком расстоянии, а то отпихни еще подальше. Потребуется помощь – зови меня. Хотя, пожалуй, Годфри все-таки тебе лучше поможет. А на всякий пожарный случай, конечно, есть еще и Фредди.

– Да, конечно. Я потом дам тебе знать, как там с Котолыновым.

Если не считать многозначительного полуночного хлопка дверей спальни и двадцатиминутного взрева хорового пения в сопровождении оркестра, включенного на полуноте и столь же резко обрубленного на кухне, в час завтрака, Корделия ни звуком не дала о себе знать, – Ричард не видел ее уже почти двадцать четыре часа. Перед самым отъездом он подумал, не оставить ли ей записку с уведомлением что скорее всего, он еще вернется, однако сразу несколько причин, главной из которых была лень, помешали ему это сделать. Тем не менее он намеренно распахнул настежь дверь своего кабинета, разложил на виду всякие красноречивого вида бумаги, вроде раскрытых тетрадей и незаконченного письма к Халлету в пишущей машинке. Довольно для всякого, кто хочет понять намек, а тот, кто не хочет… может пойти и засунуть палец себе в задницу, – подумал он, завернув фразу с удивительной для себя лихостью.