– По-моему, отнюдь, – возразила Пэт.

Ричард втайне надеялся, что все это покажется страшной чушью хотя бы ему самому, однако надежды его не оправдались. Наоборот, теперь все казалось еще более значимым и непоправимым.

– Конечно, это всего лишь мое личное мнение – добавил он в полном отчаянии.

– Ну, от этого как раз не легче, верно? В таких вещах, как поэзия, только мнения и важны. Если обрушился мост или здание, тут уж двух мнений быть не может, и все равно я не знала бы, как себя вести, если бы этот мост строил мой возлюбленный. А что ты ей сказал? Она знает, как ты относишься к ее виршам?

– Я говорил ей, что они мне не нравятся, еще до того, как… все зашло так далеко. – Его несколько покоробило слово «вирши», он почему-то считал, что право умалять Аннину поэзию принадлежит исключительно ему. – Она сочла, что дело просто в досадной разнице наших вкусов. А… а теперь она надеется, что я изменю свое мнение.

– М-м.

– Но это не вопрос вкуса или восприятия, это непреложная истина.

Наполненный ранее чайник, который, добросовестно согрев все свое содержимое, некоторое время жизнерадостно ворчал и урчал на электрическом поводке, в конце концов пал духом и умолк. Теперь, по какой-то непонятной причуде, он включился снова. Пэт пошла за ним присмотреть. Она думала о том, как станет пересказывать все это вечером Гарри, и поэтому осведомилась:

– А когда вы с ней снова увидитесь? Я хочу сказать, вы об этом договорились?

– Нет, но обязательно договоримся.

– Ты смотри мне. А насколько серьезно она сама относится к своим стихам?

– Достаточно серьезно. Даже очень серьезно.

– Какая неприятность. Может, тебе стоит попробовать превратить их просто в ее хобби?

Пэт потянулась за чайником, но тут же застыла, потому что совсем неподалеку, у входной двери, заслышалась сдержанно-громогласная возня – скрежет ключа, клацанье замка, вой пружин, скрип растворяемой двери, стук и звяканье цепочки и наконец бухающий хлопок, когда дверь закрылась.

– Судя по звукам, Корделия, – проговорил Ричард.

Воистину это была она, с двумя мелкотравчатыми полиэтиленовыми пакетиками в руках, которые почему-то казались несоразмерно тяжелыми. Она опустила их на пол с чуть слышным жалостливо-облегченным вздохом, откинула с лица пряди белокурых волос, вдоволь поморгала глазами и тут же услала Пэт за всякой мелочью вроде зубной пасты, шоколада и вечерней газеты, а сама принялась за приготовление чая. И секунды не прошло – ну, разве чуть-чуть больше, как они с Ричардом уже сидели друг против дружки в гостиной.

– Привет, путик, – проговорила она, будто только сейчас его признала. – Я так понимаю, что эта русская заехала и увезла тебя, как и предполагалось по вашему плану, в чем бы он там ни состоял.

– Да-да, – подтвердил Ричард, пытаясь припомнить, что именно он говорил ей об этом предполагаемом плане, а также чем, собственно, он в действительности занимался в последние часы.

– Ну что ж, рада это слышать. Мне почему-то показалось, когда я вошла, что вы с Пэт чем-то то ли расстроены, то ли встревожены.

– Правда? Ну, вообще-то она рассчитывала, приехав, застать тебя дома.

– Не сомневаюсь, что так оно и было, путик, хотя, конечно, откуда мне знать. И все же мне показалось, что я прервала какой-то очень важный разговор.

Такой прозорливости Ричард ждал от кого угодно, только не от своей жены, поэтому не только изумился, но даже несколько растерялся.

– К чему ты клонишь, Корделия? – поинтересовался он.

– Ну, путик, к чему бы я ни клонила, – все «к» она озвончила вдвое сильнее обычного, – мне ни за что не хотелось бы прерывать ничего важного между тобой и Пэт.

– Значит, ты считаешь, я должен был…

– Ну конечно, чего ж может быть естественнее: Пэт пришла на несколько минут раньше, ты ее впустил, любому дураку понятно, – добавила она внушительно-дикторским тоном, передавая Ричарду чашку, наполненную на две трети.

Ричард слегка кивнул. Он, собственно, так до сих пор и не сумел привыкнуть к тому факту, что Корделия никогда и никуда не опаздывает, в непунктуальности всегда повинны другие. Однако тут она повернулась, взглянула на него, и он съежился – как он надеялся, только внутри.

– Как бы там ни было, путик, – продолжала Корделия, – вы с Пэт были очень чем-то увлечены, уж не знаю чем. Как будто случилось что-то очень важное и серьезное. Кто-то умер.

– Ни у меня, ни у нее, сколько я знаю, никто не умер. Я боюсь…

– И все-таки случилось что-то очень серьезное, – повторила Корделия, не отводя взгляда.

– Единственное, что я помню, – я жаловался, как по-хамски обошелся с нами этот модный архитектор. Он оказался совершеннейшим…

– Ах да, ты говорил мне, что именно к нему повезешь эту русскую.

– Да, и еще на самом деле с нами был старина Криспин, хотя толку от этого…

– Ричард, почему я не могу с ней познакомиться? Что происходит? Пожалуйста, путик, скажи мне, что происходит? Ты влюбился в эту Анну? Или собираешься влюбиться? Или тебе бы этого хотелось?

– Ничего подобного. – Ричард уповал только на то, что не выдаст себя ни этими, ни последующими словами и что вид у него при этом совершенно обыкновенный, – и чувствовал себя отъявленным подлецом. – Думаю, если бы ты хоть раз на нее взглянула, ты бы сразу мне поверила, – продолжал он безрассудно, и теперь уже чувствуя себя подлецом, так сказать, на обе стороны. Хотя в разговоре с Пэт они даже и близко не подобрались к этому аспекту проблемы, он ощущал, что без их разговора, без крутившегося в мозгу видеоролика, на котором Пэт авторитетно заявляла ему, что из откровенных признаний никогда ничего хорошего не выходило, – он так и видел, как она говорит: десять секунд порядочности, искренности и любви, а дальше сплошной ад, – без всего этого он не решился бы с таким пылом и такой безапелляционностью все отрицать. Ну что ж, тем хуже для них обоих, хотелось ему добавить уже по собственному почину, а хуже всего для него лично. Засим он сохранял мину растревоженной, но неколебимой невинности. К тому же он разглядел в этом и светлую сторону – пока он так вот разбирается с Корделией можно, по крайней мере, не думать об ужасе Анниной поэзии, который неподъемным грузом лежит в уголке сознания, затаившийся, но неизбывный, притихший, но не спящий, словно порождение кошмаров какого-нибудь малосимпатичного персонажа «Бесов» или «Братьев Карамазовых».

То ли щелкнув языком, то ли втянув в себя воздух, – звук напоминал хлопок автомобильной дверцы, – Корделия повернулась на несколько градусов на своем стуле, чтобы уж совсем прямо посмотреть мужу в лицо. Казалось, она пытается предъявить ему все, что у нее есть, и все, что есть она сама, не только плотную темно-зеленую рубашку, бледно-розовую водолазку, какие-то итальянские туфли из ее обширной коллекции, извилистые, тоньше обычных золотые браслеты, но и бездонные синие глаза, которые даже перестали перемигивать.

– Ты, наверное, думаешь, я не замечаю, что происходит вокруг, – проговорила она своим обычным голосом. – Отчасти это моя вина, вернее, я сама этого добилась. До шестнадцати лет у меня был вроде как дефект речи, скорее даже два. Во-первых, я вроде как заикалась, вернее, думаю, дело было просто в застенчивости. Как бы там ни было, видишь ли, когда я пыталась что-то сказать, все очень быстро уставали меня слушать. А мой голос… – тут она все-таки моргнула, а потом открыла глаза еще шире, – голос у меня был таким тонким и, знаешь, скребущим, что никто меня просто толком не слышал и, соответственно, никто не обращал на меня внимания. И я решила, что буду с этим бороться. Ты слушаешь меня, Ричард?

– Да, – ответил он. – Конечно, – и так оно на самом деле и было, хотя его мысль постоянно уводило в сторону: он со своего места не мог разглядеть шахматной доски и все пытался понять, не убрали ли ее, и если да, то зачем. – Продолжай, пожалуйста.

– Спасибо, путик. Ну так вот, я придумала себе другой голос, а к нему другую… манеру себя вести. Другой образ. И так прочно вжилась в него, что совсем забыла прежний. Это я знаю точно, потому что не так давно дважды пыталась вернуться к прежнему, но у меня ничего не получилось. Знаешь, как тот английский актер, как там его, который уехал в Голливуд и жил там долго-долго, а потом, когда ему пришлось играть англичанина, у него не вышло, потому что говорил он как американец, который пытается подделаться под англичанина. Так что если тебе иногда кажется, что я немножко смешно говорю, – Корделия нерешительно подалась вперед, – так именно поэтому, только поэтому, и это вовсе не значит, что я ничего вокруг не замечаю, и уж точно не значит, что по тому, как мужчина себя ведет, как говорит или молчит, я не в состоянии понять, что смертельно ему надоела. Один раз я уже прошла через это с Годфри, а ты, путик, мало чем от него отличаешься. Когда он дозрел, он пришел и поговорил со мной начистоту, и ты, разумеется, поступишь так же, когда и если. А теперь ты уж меня извини, мне надо сделать несколько звонков.