Стояла безмолвная, какая-то даже нехорошая тишина. Небесный дворник уже тщательно подмел все остатки туч и молний куда-то в дальний угол двора, и над крышами протянулась яркая желто-розовая полоса, похожая на рекламу пива. Вода перестала струиться по тротуару, а на проезжей части в свете бледных фонарей и стыдливо зардевшегося неба блестели огромные неподвижные лужи-океаны, словно напоминание о значительности недавнего природного катаклизма. Откуда-то из-под земли доносилось приглушенное бульканье, словно бы захлебнувшаяся устремившимися в нее водными массами система городской канализации периодически пыталась глотнуть свежего воздуха.

В парке на противоположной стороне улицы запел черный дрозд. Казалось, он сидит на ветке клена и роняет стальные капли на клавиши странного, похожего на ксилофон инструмента. Время от времени его игру оттенял шелест срывающейся с деревьев дождевой воды. Весь парк наполнила эта довольно-таки напрасная музыкальная звуковязь, казалось, ее сплетения можно даже разглядеть в воздухе, на улице же к ней примешивался далекий ропот некой вентиляционной системы и откуда-то сверху — тихое потрескивание мигающей лампы уличного фонаря.

Все это было так умилительно, что Хеннинен даже заговорил полушепотом.

— Меня одолевают мрачные предчувствия, — прошептал он, — что стоять нам здесь до скончания веков.

Но как только он произнес это свое горькое предположение, издалека послышался шелест движения, который в этой пустоте прозвучал настолько громко и отчетливо, что даже подумалось, а не приближается ли это то самое скончание веков, о котором говорил Хеннинен, но тут из-за поворота вывернула машина с приветливо сияющей желтой лампочкой на крыше, и в конце концов стало совсем уж очевидно, что речь идет не о конце, а даже, наоборот, предвещает некое новое начало.

— Я не знаю, может, я уже говорил об этом сегодня, но скажу еще раз, знаете, мне кажется, что этот мир еще не совсем испорчен, — сказал Жира.

— Очень даже похоже, что так оно и есть, — согласился Маршал и сделал три довольно резвых шага вперед, подойдя к самому краю дороги, и стал размахивать руками, пытаясь остановить эту самую приближающуюся машину, и в тот же самый миг, когда были сделаны три этих важных шага, в голову вдруг пришла мысль о друзьях, а как же они там, были же рядом, и ведь один из них калека, а на другого и вовсе нельзя положиться, но оказалось, что им тоже как-то удалось продвинуться вперед, а потому отчаянное махание было не менее чем шестируким.

— Тормозит, — радостно сказал Жира вполне нормальным голосом: как видно, приближение таксомотора освободило всех от навязчивого желания шептать.

Черный блестящий «мерседес» и правда замедлил ход, он двигался все тише и тише, так что стали уже появляться самые разные предположения и опасения от внезапного сердечного приступа у водителя до растерявшегося террориста-смертника в салоне. Но потом, когда он все-таки подъехал на довольно близкое расстояние, сквозь ветровое стекло стал виден водитель, крупный мужик с большими, как у моржа, усами и кислой миной: он, видно, заранее с пристрастием вглядывался, что за стадо толпится на остановке. Метров за двадцать он практически совсем остановился, намеренно растягивая время, чтобы успеть пошевелить мозгами, и, понаблюдав некоторое время за безумным размахиванием рук, принял окончательное решение, выключил лампочку на крыше, нажал на газ и бесцеремонно прошуршал мимо остановки; при этом, словно бы желая убедиться в том, что его сообщение дошло до адресата, он проехал по самому краю дороги, обдав стоящих на тротуаре фонтаном холодной воды.

Все это было настолько показательным и закономерным, что не хватило сил даже выругаться в ответ. Хеннинен тяжело вздохнул и уселся прямо на мокрый асфальт. Вид у него был совершенно сломленный, он держался за больную ступню, которую не спасли от увечий даже новые невероятно прочные туфли. Жира полез за сигаретой, а так как у него таковой не оказалось, обратился за помощью к Маршалу. Закурив кое-как нечто довольно мокрое, Жира сказал, что с него, пожалуй, хватит, что все винные пары уже давно вышли, а значит, самое время отправиться спать.

— А что делать с этим? — спросил Маршал. — То есть у меня, ты же знаешь, возражений нет, но должны же мы позаботиться о Хеннинене.

— Мы неудачники, — промычал откуда-то снизу Хеннинен. — Это я теперь окончательно понял, искупавшись в этом мокром унизительном дерьме.

— Мои поздравления, — усмехнулся Жира, — удачно подмечено!

— Вот увидите, все еще измениться, удача — дело наживное, — сказал Маршал, и голос его был точь-в-точь как у какой-нибудь мамочки, которая пытается выманить из туалета закрывшегося там юного хоккеиста, просидевшего все три периода игры на скамье запасных и вознамерившегося теперь покончить с собой.

— Если уж подводить итоги, — начал Хеннинен, — то весь этот день не заладился, на хрен, с самого утра. Все эти передряги, нет, ну правда, просто какой-то передряжный день, взять, к примеру, эту мою асексуальную травму, ведь это ж, твою мать, что такое, не говоря уже о всех предыдущих, у меня даже перечислять их сил нету, пусть, на хрен, кто-то другой это делает, если ему так хочется, а я хочу в лазарет!

— Во черт, — сказал Жира, — я к тому, что туда же, блин, на своих двоих плестись хрен знает сколько. Не говоря уж о том, какое сафари нас ожидает с этой твоей культяпкой.

— Тебя, брат, куда-то не туда понесло, — сказал Маршал.

— Я сам знаю, куда меня понесло, а куда нет, дай мне, на фиг, высказаться, просто закрой рот и все. Мне крайне важно именно сейчас поднять этот вопрос, потому что, блин, на кой хрен нам надо тащиться в эту долбаную больницу из-за какого-то там пальца на левой ноге, они все равно ничего с ним не сделают, только дадут каких-нибудь обезболивающих таблеток, а потом этот пьяный хрюндель проглотит их целую кучу и помрет, на хрен, от острого отравления.

— А может, у меня перелом педалища, — пробурчал Хеннинен.

— Встань уже с земли, — сказал Маршал, — а то еще и седалище отморозишь.

— Нет, неужели ты правда думаешь, что тебе там сразу дадут палату с кружевными занавесочками и кроватку с воркующими вокруг медсестрами? Хрен с маслом! Они положат тебя где-нибудь в коридоре или в кладовку со швабрами, или еще лучше по соседству к какому-нибудь гнилохаркающему зыссыхе.

Эта пламенная речь Жиры привела наконец к тому, что Хеннинен решил-таки встать с земли. Рука привычно потянулась ему помочь. Хеннинен со скрипом поднялся и, слегка раскачиваясь, стоял теперь между Жирой и Маршалом, надо заметить, что всевозможных подъемов, опусканий и бесцельных раскачиваний вышел здесь явный переизбыток, так что иной слабонервный драматург уже давно бы запутался.

— Конечно, мы туда пойдем, — сказал наконец Хеннинен.

И конечно, как-то вот так собрались и пошли. Хотя, безусловно, шагать с Хенниненом было довольно трудоемко. И несомненно, легче не делалось от мысли о том, что дорога предстоит долгая и мучительная, не говоря уж о маячащих впереди похмелье и стонах пациентов в мареве приемного покоя. Однако, несмотря на охватившее вдруг отчаяние, надо было продолжать двигаться, попеременно поднимая ноги, одну за другой, медленно продвигаясь вперед маленькими неуклюжими шажками, чему ко всему прочему мешала также полная асинхронность движений, вызванная необходимостью координации сразу на трех разных уровнях, и все же вышли к пешеходному переходу, а там, двенадцать мучительных белых полос, словно никому не нужный рапорт, распечатанный на допотопном принтере, и очередной угол дома, вычурная непреклонность фундамента, и наконец неожиданно образовавшийся вокруг канализационного стока искусственный водоем, обходя который конечно же захотелось в него заглянуть, а там, на дне, маячила она — затопленная при строительстве дамбы китайская деревня, целые вереницы комнат, залитые холодной водой, где застывшие в привычных позах семьи тихо плавают вместе с мебелью от стенки к стенке, от пола к потолку или даже от времени к вечности.