— Я?! — удивился Маршал, и тут же вслед за невольно вырвавшейся глупостью его накрыла волна стыда. По плечам и спине медленно растеклось что-то отвратительное и склизкое. Пришлось сразу ж добавить: — То есть это… миль пардон.

— У меня уже сил не было стоять там, у ларька, — стал оправдываться Хеннинен. — Ни сил, ни возможностей. Там из очереди такие отморозки вылезли, что в воздухе запахло не только сосисками.

— Вот как, — проговорил Жира.

— Не говоря уже о том, что меня вообще не прельщала перспектива остаться и наблюдать за твоими варварскими гастрономическими пристрастиями.

— К сожалению, это лишь обнаруживает, что ты даже не видел, как он ел, — заключил Маршал.

Хеннинен некоторое время молчал, но потом, видимо, решил сделать вид, что ничего не было, и никто его ни в чем не уличал, да и в чем его, собственно, уличать, он ведь просто придумал тему для разговора. Однако после молчания он весь преобразился, словно преисполнился некой тайны, или, по крайней мере, старался выглядеть именно так.

— К тому же вскоре произошла одна знаменательная встреча, — вдруг проговорил он.

— Помилуй Бог! — воскликнул Маршал.

— Ты таращился в меню, и я тогда решил, что пойду пройдусь немного, а потом сразу же за углом, как только я туда завернул, я увидел женщину, или даже скорее девушку. Она сидела на ступеньках, в тесном белом свитерке, и была неподражаемо восхитительна. Я присел рядом и спросил, не побеспокоит ли ее мое присутствие, и она сказала, что не побеспокоит.

— И теперь тебя беспокоит она? — спросил Жира.

— Да, черт побери, беспокоит. Она выглядела такой грустной и одинокой, что я подумал, вот бы сделать что-нибудь такое веселое, и даже попробовал развеселить ее, там рядом была стоянка, а на ее воротах камера слежения, вот я и вспомнил, как Жира однажды решил отлить прямо перед камерой полицейского отделения, за что соответственно получил потом звездюлей резиновой дубинкой, ну, в общем, я ей об этом рассказал, потому что не знал, что еще такого придумать. Но она как-то не развеселилась, а сказала, что пойдет домой, а я тогда еще спросил почему, а она сказала, что не знает, что ей просто кажется, что пора домой. Ей надо было домой. Я спросил, где она живет. Она сказала, что ей семнадцать и она все еще живет с родителями, но что у нее свой отдельный вход. Я не знаю, зачем она именно это сказала, наверное, просто хотела подразнить. Потом она встала и стала медленно отступать назад, а метра через два пробормотала «Пока, приятно было поболтать», повернулась и ушла. А я смотрел ей вслед и думал, какая же она вся молодая — и этот тесный свитерок, и юная грудь, и тогда я вдруг понял, что упустил эту грудь, что все они уже безвозвратно прошли мимо меня. И тут я понял, что я уже, на хрен, древний старик, я как-то вдруг нутром прочувствовал, вдруг так явственно художественно осознал, что ее свитер был исполнен печали, она несла мою печаль в своем свитере, и ушла, оставив ее со мной.

— Уфф, — сказал Жира. — Прямо-таки похмельная идиллия!

— Вот, а потом я вернулся в парк и нашел тебя, ну и понеслось. Это я к тому, что у меня были причины вспылить, если я тогда вспылил, а то сам уже не помню. В любом случае мне все еще хреново.

— Понимаю, — сказал Маршал, — хотя меня это напрямую и не касается, ведь я, как известно, был в этот момент дома.

— Хреново, хреново, хреново. А кубик нашелся под матрасом, я уже, по-моему, говорил.

— Кстати, о соболезнованиях, — начал было Жира.

— Может, лучше в кости сыграем? — прервал его Хеннинен, и тут в дверь позвонили.

Маршал прошептал: молчите, на хрен, на что Хеннинен ответил: на хрен молчать, тогда Маршал зашипел: какого хрена, блин, после чего Хеннинен снова открыл рот, но застыл на полуслове, заметив, как Жира пытается исправить ситуацию несколькими довольно неприличными жестами. После того как он выполнил свою серию упражнений, удалось наконец достигнуть всеобщего взаимопонимания, и в квартире воцарилась тишина.

В дверь позвонили еще раз. Все сидели молча. Хеннинен затушил сигарету о тарелку, получилось ужасно громко. На лестничной площадке кто-то переминался с ноги на ногу, все было слышно до безобразия отчетливо. Она располагалась как-то слишком близко к комнате, эта простейшая дверь, вызвавшая столь яркий букет переживаний. И снова звонок. Маршал осторожно опустил руки на стол, до этого они висели в воздухе, застыв после первого звонка. Хеннинен лежал на матрасе и, не мигая, смотрел на раздавленный в тарелке окурок. Жира поднимал и опускал брови, стараясь, очевидно, что-то этим сказать или, может, просто показать, что он здесь.

Из-за двери послышалось шуршание, а спустя некоторое время удаляющиеся шаги. Скрипя, открылись, а потом закрылись дверцы лифта. Тяжелый урчащий звук наполнил шахту и стал расползаться вдоль стен.

— Там явно кто-то был, — прошептал Жира.

Хеннинен спрятал лицо в подушку и зашипел. Маршал уставился на свои ботинки и подумал, что главное сейчас не смотреть на Жиру, но тут же на него посмотрел. Жира, в свою очередь, тщетно боролся с судорогами диафрагмы, и от этого выглядел совсем неблагонадежно. Поймав на себе взгляд Маршала, он не выдержал, взорвался и стал тихо подвывать, беспомощно размахивая руками в воздухе. Вскоре все они, согнувшись пополам, почти рыдали: дыхание перехватывало, живот сводило, а судороги все продолжались и продолжались, и только потом уже, по истечении неопределенно долгого периода времени, пришло осознание, что так усиленно сдерживать громкий, в голос, смех может быть смертельно опасно, и недостаток кислорода уже ощущался почти физически, тут-то все и стали постепенно успокаиваться, и только тогда наконец до всех дошло, что силы ушли на воздержание, а потому смеяться больше нет ни мочи, ни причины, и под конец все уже просто валялись, обессилевшие, жадно хватая ртом воздух и утирая выступившие слезы.

— Даже не осмелюсь сказать, что это было, — произнес Маршал, когда дыхание его наконец восстановилось.

— И я не осмелюсь, — прошептал Жира, который либо все еще боялся говорить в голос, либо просто сил на большее пока не хватало.

— Это, наверное, хозяин квартиры был, он иногда заходит: постоит на пороге, головой покачает и уходит. А может, мать, она тоже любит поворчать, про безответственность и все такое. Или просто сосед, Хартикайнен, он обычно приходит рассказывать байки про свою бабу, как она у него в раковину гадит.

— А может, это был налоговый инспектор, — побледнел и как-то сразу посерьезнел Жира.

— Если это был он, то, слава Богу, что мы его внутрь не пустили, а то пришлось бы платить налог на сломанное радио.

— А может, это был просто кто-то, — сказал Хеннинен.

И тут этот чертов входной звонок снова задребезжал.

В этот раз никто даже не успел толком удивиться. Не прошло и секунды, или, во всяком случае, не больше трех, как за дверью послышался истошный крик, затем ужасный треск, и снова дикий крик, даже страшнее первого, который вскоре перешел в сплошной душераздирающий стон.

— Может, ты все же сделаешь одолжение входной двери и выглянешь в подъезд хотя бы на минутку, — сказал Хеннинен.

— Ну, если только через щелочку, — сказал Маршал и на цыпочках подошел к двери. Он попытался осторожно открыть ее, но дверь поддавалась с трудом. — Там что-то мешает.

— Это, наверное, тот, который приходил, — прошептал Жира. — Его опять пустили.

Сказав это, он захихикал, потом подошел к двери и стал заглядывать через плечо Маршала, изогнувшись, как змея. На лице у него застыло странное выражение, что-то среднее между усмешкой и оскалом.

Из-за двери снова послышался стон. Некоторое время к нему просто прислушивались, затем попробовали посмотреть дальше, насколько позволяла приоткрытая дверь. А потом Жире удалось каким-то образом разрушить ту оболочку животного страха, что возникла вокруг, он вдруг сказал, давайте же наконец откроем эту паршивую дверь.

На помощь пришел Хеннинен. Препятствие, сдерживающее дверь, двигалось неохотно, и лишь спустя некоторое время стало заметно, что это что-то большое и белое. Очевидно, до падения на этот этаж и обретения новой формы, это что-то было стиральной машиной. Рядом с машиной на полу лестничной площадки сидела обезумевшая от боли старушка. Двумя руками она крепко держала свою ногу, словно та могла в любой момент убежать. Повсюду валялись брошюры «Свидетелей Иеговы». Старушка тихо подвывала и раскачивалась в такт своим стенаниям.