— А который сейчас час? — спросил Хеннинен откуда-то из-за волос.

— Но между крепостными и нацистами тоже есть определенная разница, — сказал Жира. — Нацисты — это самая сложная игра, это просто охренеть какие мучения. Невыносимые трудности.

— И что же там, собственно, происходит в этой игре? — спросил Эрно. Похоже, что воодушевление, с которым говорил Жира, заставило его поверить в то, что в игре и на самом деле творятся ужасные деяния и безумные кровопролития, но, может быть, он спросил просто из вежливости, а может, в целях какого-нибудь антропологического анализа.

— По сути, весь ужас состоит в том, что в этой игре чертовски сложно набрать очки, — сказал Маршал. — Потому что можно кидать кости только два раз, а иногда и вообще только раз.

— Какой кошмар! — вскрикнула Лаура.

— Ну а как тогда эти, крепостные? — спросил Эрно, который, как это ни странно, все еще оставался Эрно. — Как в них играют?

— На хрена ты до них докапываешься? — сказала Густав. — Несут полную ахинею про какую-то там игру. Ты посмотри, они же погрязли в этой своей игре, как в навозе.

Хеннинена, очевидно, глубоко задели такие слова. Он пришел в себя от пьяного наркоза, или психоза, или где он там, к черту, до этого находился, и сказал:

— Простите, но я не понял.

— Чего не понял? — переспросила Густав.

— Мне тоже, знаете ли, осталась непонятной та часть, которая про навоз, — сказал Жира.

— Навоз и навоз, что мне теперь, каждое слово вам разжевывать?

— Да нет, я просто подумал… — стал объяснять Жира, и было заметно, что ему прямо-таки неймется, но он изо всех сил сдерживает себя. — Что как-то это прозвучало очень уж по-деревенски. Ах, ну да, ты же у нас жила в деревне, если я правильно помню.

— Да нет же, это же было, то есть нет же, то есть да, — сказал Маршал. — Ну вот, не обращайте внимания, а то совсем все запутается. Извините меня.

— Тоже мне, нашлись герои, прикопались к навозу, бля. А что такого-то, это ж все равно что, не знаю, какой-нибудь сок, нах.

— Я сегодня уже говорила, что они герои.

— Но тогда ты, наверное, еще не понимала, что мы и вправду герои, — сказал Маршал.

— А что вы вообще по жизни делаете? — спросил Эрно, с его стороны было довольно благородно попытаться таким образом сменить тему.

— Кого ты имеешь в виду? — не понял Жира.

— Мне почему-то не дает покоя этот сок, — сказал Хеннинен, — то есть я хотел сказать, что он гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

— А на второй? — хихикнула Лаура.

— Зашибись, — сказала Густав.

— Просто на первый взгляд кажется, что с соком должно ассоциироваться что-то возвышенное, или не обязательно возвышенное, но что-то особое — божественный нектар или какая-нибудь другая хрень, завязанная на плодородии.

— А что, не ассоциируется? — спросила Лаура.

— В том-то и дело, что нет. Мне вообще кажется, что сок — одно из самых жестоких слов, что я знаю.

— Какое горькое признание, — вздохнул Жира.

— Так и есть! От него во рту всегда остается этакий привкус разочарования и обмана, оно сочится обещаниями оргазменной сладости, но то, что на самом деле получаешь, — это всего лишь разбавленный водой концентрат слаборозового цвета, которым впопыхах запивают жалкий инисто-колбасный бутерброд на городских мурыжно-лыжных соревнованиях.

— У кого-то было явно очень трудное детство, — сказала Густав.

— А я своего детства совсем не помню, — вздохнул Маршал.

— Конечно, наверное, все время был в загуле.

— В основном так оно и было. У меня, кстати, с соком связаны все воспоминания о подростковых попойках, в том смысле, что мы всегда запасались на утро апельсиновым соком, и потом, когда у всех наступал страшный сушняк, мы пили его до одурения, до тошноты в горле, так, что казалось, еще немного и мощная апельсиновая струя взорвет мозг.

— Соки до добра не доводят, — сказал Хеннинен и снова стал раскачивать головой из стороны в сторону. Потом вдруг уперся лбом в плечо Эрно и промычал: — Господи, как же я пьян.

Эрно даже немного опешил от такого обращения.

— Может, кто-то еще хочет рассказать о своих воспоминаниях, связанных с соком, — спросил Жира голосом главного специалиста по душевным излияниям.

— А я пьян, а я пьян, — повторял Хеннинен, раскачивая головой в такт словам.

— Ну, что-то я так сразу и не припомню, — сказала Лаура. — У меня вообще к соку не столь болезненное отношение, как у вас.

— Что ж, очень жаль, — сказал Жира.

Затем последовало короткое и немного разочарованное молчание, во время которого пару раз прогрохотал гром, глухо отзываясь во всех дворах, улицах и переулках.

Дождь уже не шел, а как-то всеобъятно моросил, так что сложно было сказать, где, собственно, он начинается, на небе или где-то здесь на улице, где по-прежнему бурлил довольно полноводный поток, если не сказать стремнина.

Типы в кожаных куртках за соседним столиком допили наконец свое пиво, дружно поднялись и, ни слова не говоря, с абсолютно невозмутимыми лицами быстро разошлись в разные стороны. Тяжелые вытянутые капли, похожие на длинную вязкую слюну, то и дело, несмотря на навесы, падали на стекла барных окон, внутри же бара по-прежнему царило полное безразличие к разбушевавшейся за окном погоде, мрачные сгорбленные существа одиноко и безучастно сидели каждый за своим столом, словно в большой стеклянной клетке.

В углу пестрый музыкальный автомат с завидным энтузиазмом выдавал в зал размеренные порции цветастого изобилия, изрядно подпорченные монотонным ритмом, в противоположном углу женщина средних лет в помятом и видавшем виды берете изо всех сил пинала воспротивившейся ее воле игровой автомат. Когда она уже изрядно поколотила эту невменяемую машину, персонал бара решил-таки наконец вмешаться и прекратить рукоприкладство. Женщину тихо проводили обратно в ее «ложу», где на столе выстроились в ряд три недопитых коктейля, сплошь утыканные всевозможными соломинками, зонтиками и прочими ненужными украшениями.

— Не знаю почему, но мне вдруг пришло в голову, что здесь я чувствую себя в полной безопасности, — сказал вдруг Жира. — Это, конечно, может быть, звучит несколько странно, когда вокруг бушует стихия и все такое прочее.

— Но мы же вроде тебе не чужие люди, — заметил Маршал.

— У тебя, наверное, психологическая зависимость от близких людей, и, когда они рядом, ты чувствуешь себя спокойно, — сказала Лаура и потрясла пустой кружкой, где на дне тихо загремели кусочки нерастаявшего льда, потом неожиданно поднесла кружку ко рту и зарычала в нее, что, вероятно, должно было послужить знаком того, что она хочет еще.

— Я тут подумал, — сказал Хеннинен.

— Это очень хорошо, — тут же отозвался Жира.

— Да нет, вас тогда рядом не было, я это уже давно подумал, я даже не помню точно, когда это случилось, ну да ладно, так вот, я подумал тогда о законе всемирного тяготения.

— Ну надо же, — закашлялся Эрно.

— Похоже, ты очень вдумчивый человек, — заметила Лаура.

— А это никак не связано с той историей про дерево, которую вы нам днем рассказывали? — спросила Густав.

— Склонность к вдумчивости всегда являлась отличительной чертой характера Хеннинена и нашла отражение даже в его манере одеваться, — сказал Жира. — Я имею в виду, что такое смешение стилей, как у тебя, — это смелое проявление индивидуальности. Я, конечно, говорю про твой костюм в сочетании с экстрамодными туфлями.

Но Хеннинен на это не повелся. Он сидел и задумчиво постукивал ногтем по краю кружки, а потом неожиданно заговорил:

— Так вот, я подумал тогда о зависимости. Это ведь вопрос такой, как бы это сказать, довольно проблематичный. Тьфу ты черт, ведь не хотел же употреблять этого слова. Ну да ладно, так вот, пока я думал, у меня вдруг возник такой вопрос, может ли зависимый находиться выше объекта своей зависимости.

— Он это серьезно? — спросила Густав.

— Думаю. Или надеюсь. В общем, увы, но похоже, что да.