На поверхности кружки очень скоро образовались капли, следить за движением которых было интересно, пока не надоело, а надоело, впрочем, довольно быстро. Над столом кружились две толстые мухи, стараясь, по всей видимости, соблазнить друг друга. Под самым потолком, однообразно поскрипывая, взбивал горячий тяжелый воздух некий ужасный агрегат, являющий собой смесь люстры и вентилятора. Рекламный плакат на стене, обрамленный еле заметными лампочками, демонстрировал пенящуюся кружку пива и жил своей электрически просвещенной жизнью. В углу мигал немой телевизор, где шел какой-то явно арабский футбольный матч. Как только забили гол, весь стадион, заполненный существами в белых простынях, стал волнообразно подниматься и опускаться, словно рассада в питомнике, сомневаясь, стоит ли ей вырастать в полный рост или нет. При виде всего этого в голову снова полезли всякие мысли, цепляясь за подробности, коих вокруг было великое множество, но именно это и привело к тому, что, сгрудившись, они окончательно запутались сами в себе и во всех этих деталях, превратившись в еще более бесформенные и абстрактные махины: в этот час и этот день, в этот день и это лето, и еще какие-то далекие времена, странные пустые года, которые в то же время были наполнены чем-то необъяснимым, от чего порой даже дышать было трудно. Время, место, шумный город, покрытый пыльной дымкой, спальный район, родная улица, многоэтажный дом и сумрачная комната, заставленная коробками, пожалуй, именно она, словно несущая стена, некая критическая точка опоры, не позволяла всему сооружению рухнуть в одночасье. Именно поэтому стоило приходить туда время от времени, чтобы лишний раз удостовериться, что пыль и смола на стене все еще живы, а аренда так с утра и не уплачена. Скрипучие часы, тугие и хрупкие, как старая жевательная резинка за щекой, праздность и расслабленность, бытие как таковое, и все лишь для того, чтобы жизнь держалась в каких-то рамках, хотя бы пока память все еще медленно переставляет ноги, это время, которое всегда откуда-то берется и вертится под ногами, а когда вдруг пытаешься поймать его за хвост и наклоняешься, то видишь, что и рука эта не более чем голограмма, а тело вообще находится мерах в двух от всего происходящего.

— О чем это ты так напряженно думаешь? — спросил Хеннинен. — Скажи что-нибудь, не сиди с такой кислой миной.

— Даже не знаю, что сказать.

— Странно, — произнес Жира с таким видом, словно ему только что рассказали, в чем заключается смысл жизни, или что-то в этом духе, — я тут задумался о чем-то очень важном, о времени и прочее.

— Что ж, тебе нисколько не повредит, если ты иногда будешь хоть о чем-нибудь задумываться, — произнес Хеннинен, и было непонятно, пытается ли он изобразить заботливого родителя или строгого директора школы.

— Я тоже задумался, — сказал Маршал.

— Тебя это тоже касается.

— Точнее, это не я задумался, — пояснил Жира, — а в мою голову вдруг сами по себе полезли всякие образы и чувства и еще что-то такое, что невозможно объяснить, понимание, да, мне вдруг показалось, что я вот-вот что-то пойму — что-то грандиозное, стоящее, а потом ты спросил, и все это как-то в миг разрушилось.

— Ну уж прости.

— У меня то же самое, — сказал Маршал. — Может, это религиозное или что-то в таком духе?

— Ну, коли уж мы вновь заговорили про духовность, то должен вам признаться, что я тоже сейчас подумал о времени, — сказал Хеннинен. — Но только я думал о том, где носит этого придурка из бара, ведь времени прошло уже того, как бы немного много.

— А может, это какая-то высшая сила, что направляет нас и учит по жизни? — спросил Жира и весь как-то приосанился, вероятно, решил, что он теперь как минимум проповедник.

— Это существенно помогло бы нам принимать решения, — сказал Маршал.

— Это ты наверное прав, — произнес Жира. — Пойду-ка я потороплю его там, на кухне.

— Принеси мне еще кружку райского наслаждения, — попросил Маршал, — а то прошлое у меня уже закончилось.

— И мне тоже, — сказал Хеннинен.

— Об этом-то, я, собственно, и подумал, — сказал Жира, — ну да, в общем, опять я подумал, как-то много дум получается. Но, в общем, я подумал, что пиццу можно взять с собой, у них так можно.

— Верно! — воскликнул Хеннинен. — А то мы тут дойдем Бог знает до каких глубин. Ну, оп-оп-оп!

— Какой еще поп?

— Фу черт, ненавижу, когда так говорят: «оп-оп-оп», — сказал Маршал. — То есть простите, конечно, но есть в этом что-то неприятно-приторное, аж мутит.

— Жаль, — сказал Хеннинен, — а мне так нравится. Конечно, можно это произнести так, типа, подмигивая. Но вообще-то я просто хотел сказать, что хоп-хоп, давай рви у пиццемена коробку, пока он тарелку не успел испачкать, обычно это помогает придать скорости.

— Ладно, я пошел, — сказал Жира.

Он как-то быстро все там провернул, и пришлось подниматься и уходить. Глаза уже успели привыкнуть к темноте, но на улице проблема утраты зрения возникла с удвоенной силой, поэтому еще немного постояли и пощурились в дверях. Здесь, в миру, люди, если они, конечно, были людьми, потому что в такой неожиданной ситуации было довольно трудно отнести эти расплывчатые фигуры к какой бы то ни было видовой категории, так вот теперь они представляли собой гораздо более плотные, чем раньше, массы, перемещающиеся в разных направлениях, пешеходные дорожки прямо-таки кишели этой бесформенной теневой неопределенностью.

— Черт возьми, — воскликнул Жира, как только пришли немного в себя и стали спускаться вниз по улице. Из-под мышки у него доносился стремительно набирающий силу запах горелого жира и теплого картона.

— Ё-мое, — сказал Маршал.

— По правде говоря, это давно уже не черт возьми, а бля сука западло.

— Ого, — улыбнулся Хеннинен и весь преисполнился внутренним светом. — Многообещающее начало!

— Нет, ну правда, — сказал Жира и попытался тут же на одном дыхании рассказать что-то очень путаное, во всяком случае, исходя из тех, слов, которые он употреблял, какое-то непредвиденное обстоятельство, по которому ему следовало сегодня вечером ужинать вместе с какой-то не то девушкой, не то женщиной, не то еще с кем-то, а он совсем об этом забыл и вспомнил только сейчас, и теперь его этот факт ни капли не вдохновляет, к тому же, как он заметил в конце, тест на промилле даже на этом этапе уже выглядит довольно внушительно.

— Если кого-то здесь интересует мое мнение, то, на мой взгляд, у тебя определенные проблемы, — сказал Хеннинен.

— К тому же, хотя тут и так без конца одни ктомуже, у меня теперь есть пицца. А еще к тому же ее зовут Марья.

— Не может быть такого имени — Марья, — сказал Маршал.

— Почему нет? — спросил Хеннинен.

— Ну не знаю, но у молодой девушки точно не может, оно какое-то старое.

— А может, и девушка тоже старая, — сказал Хеннинен. — И что тогда?

— Тогда ничего. Просто оно звучит по-книжному, как-то неестественно.

— Да я к тому же еще не знаю, что там у нас выйдет на финише с этой Марьей, — сказал Жира. — Мы с ней вообще-то не очень друг другу соответствуем.

— В каком, позволь узнать, сериале ты это выцепил? — спросил Хеннинен.

— Тебе, знаешь ли, вообще трудно найти соответствие, — сказал Маршал.

— Да заткнитесь вы оба, прости меня, Господи. Все это как-то глупо, и, наверное, мне стоит вам обо всем рассказать. То есть, собственно, я уже рассказал, не все, конечно, но почти все. В общем, суть в том, что на прошлой неделе случилось непоправимое, то бишь она пригласила меня вечером к себе домой, ну и я решил, что должен показать себя и все такое, и на кой хрен я тогда так решил. Ну и я, значит, накупил всяких там сыров, решил, типа, выпендриться. А они оказались отвратными до невозможности. Ну, сидели мы за столом, таращились, бля, часами на эти сыры, и оба чувствовали себя явно не в своей тарелке, а потом я на фиг собрался и ушел. Я думал, что демонстративно сброшусь тогда с какой-нибудь вышки, но не нашел подходящей.

— Таращились, бля, часами — это вы, конечно, зря, — произнес Хеннинен.