— Что ты еще хочешь мне сообщить?

— Судья Коновер, я говорю, считает тебя грубым, беспринципным и черствым, даже жестоким.

Оторвавшись от справки, Кларенс улыбнулся ей холодно и жестко. Потом откинулся в кресле, закинув руки за голову:

— Ах, судьи, судьи… Плюхаются утлым задом в пожизненно подставленные им начальством кресла, а того не разумеют, что это всего-навсего итог убого прожитой жизни: политически благонамеренных выступлений, встреч с нужными людьми, писаний в правильном, угодном администрации духе. И эти приспособленцы, напялив черные мантии, творят законы — во время, свободное от ссор с женой, заискивания перед очередным сенатором и визитов к своему психиатру.

— Каковым является твой отец, например?

— Именно отец, несравненный мой папаша, личный психоаналитик звезд, поверенный тайн властей предержащих. Насобачился гладить по шерстке их самолюбие, объяснять, почему они достойны своего высокого положения… Господи, Лори, никто же не знает их с изнанки. А изнанка такова, что тех же самых людей можно заставить перед тобой на брюхе ползать, если знать их чувствительные места. — Он повернулся к ней, взял за подбородок: — Давай лучше целоваться.

— Не здесь же.

— А чем здесь плохо — никого нет, мы одни, не упрямься!

Он стал жадно ее щупать, она оттолкнула его руки.

— Уймись, Кларенс… погоди… позже.

— С какой стати? Только потому, что мы в священных стенах Верховного суда? Лори, хочешь, приобщу тебя к почти государственной тайне? У моего шефа Поулсона полным-полно грехов за душой. Каких именно, когда и с кем — знаю я один. Сегодня он призвал меня для серьезного разговора, не выдержал и разорался на меня. Пришлось напомнить ему, разумеется, тактично, без крика, об одном из его прегрешений. Он тут же дал задний ход. Но при этом, натурально, сохранил полное достоинство. Чего-чего, а внешнего достоинства верховному судье Джонатану Поулсону не занимать! Но и он пошел на попятный. Чем доставил мне огромное удовольствие. Поэтому и своему старому дураку постарайся внушить, что, если еще раз раскроет пасть на мой счет, я разглашу всенародно совсекретные эрогенные зоны его жены.

Этого Лори вынести не могла: она встала, поправила складки платья и собралась уйти. Кларенс остановил ее:

— У меня есть час времени, — сказал он, взглянув на часы. — Мы успеем… — С этими словами он вскочил, хватко обнял ее. Она вырвалась из его объятий — против воли, против желания остаться, — распахнула дверь и бросилась по коридору, только что не заткнув уши, чтобы не слышать несущихся вслед раскатов смеха…

Положив деньги поверх счета, Сюзанна подняла с пола сумку.

— Ну, а другие судьи, остальные сотрудники? Ведь мог же один из них так сильно возненавидеть Кларенса, чтобы…

Сама мысль об этом показалась Лори нелепой: конечно, Кларенс вел себя вызывающе, мог издеваться, нахамить, но чтобы верховный судья поднял руку на… Она отрицательно покачала головой.

У входа в кафе они разошлись, договорившись созвониться в ближайшие дни.

Вернувшись к себе, Сюзанна бегло зафиксировала впечатления от прошедшего разговора.

На той же Конститьюшн-авеню Лори Роулс мягко притворила за собой дверь в апартаменты председателя суда и присела на край стула. Сидевший напротив за рабочим столом Поулсон тепло улыбнулся ей:

— Ну что, как прошел обед?

— Нормально, сэр. Она оказалась приятной женщиной, очень неглупой, профессионально делающей свое дело.

— Так-так. А у вас моя настойчивая просьба пообедать с мисс Пиншер, надеюсь, не оставила неприятного осадка? Моим первым побуждением, когда вы рассказали мне о приглашении, было отсоветовать вам с ней встречаться. Не смеют они, в конце концов, беспрестанно дергать людей, даже по такому поводу, как убийство. Но, с другой стороны, мне подумалось, что вот прекрасная возможность выяснить, чего добились следователи из ОУП и министерства. Мной двигало единственное желание — чтобы дело поскорее разъяснилось, а суд получил бы возможность снова нормально работать. Поэтому меня интересует, что она говорила о ходе следствия?

— Очень скупо, сэр, почти ничего, но и по нескольким словам мне стало ясно, что никакого продвижения вперед у них нет — одни догадки. Складывается впечатление, что список подозреваемых так же велик, как и в первый день следствия.

— Понятно… так-так… м-да, грустно это слышать.

— Можно мне сегодня уйти с работы пораньше? Я неважно себя чувствую.

— Да-да, идите.

Она забрала свои вещи из кабинета и по служебной лестнице спустилась в Актовый зал, безмолвный и внушительный в своем мраморном великолепии. Пересекла его под взглядами выдающихся законодателей, чьи профили вперемежку с геральдическими изображениями красовались на медальонах, украшавших один из фризов. У двери в зал заседаний навстречу ей поднялись двое рослых молодых людей из спецподразделения охраны Верховного суда.

— Добрый день, мисс Роулс, — поздоровался один из них.

— Здравствуйте, — слабо откликнулась Лори. Стоя в нескольких метрах от двери, она невидяще смотрела на опустевшую арену, где в крупнейших законодательных битвах создавались главные правовые акты страны. Хотела было пройти к выходу, но вдруг почувствовала, что не может двинуться с места, будто ступни приросли к полу. Ее начало трясти, а может быть, то было обманчивое ощущение дрожи, но горло сжал спазм и глаза застлала влага, несмотря на неоднократно повторенное, твердое решение не давать волю слезам.

Сзади неожиданно что-то упало со звоном.

— Виноват, — извинился охранник, нагибаясь за выпавшей из рук связкой ключей, — вы даже вздрогнули, мисс Роулс.

— Да, наверно. Нервы сдают. Сейчас они у всех нас на пределе.

Ее шаги он заслышал еще на лестнице, потом копание в сумке в поисках ключа, наконец, звук ключа, повернутого в замке. Раскрылась дверь, и она показалась на пороге тесной, заставленной и захламленной квартирки.

— Ты где ходила? — недовольно осведомился Дэн Брейжер из своего инвалидного кресла у окна. За окном, заливая предсумеречной теплой желтизной Бродвей, Норт-Бич и весь огромный город Сан-Франциско, вечер наступал на смену дню. В это время, как ни в какое другое, виден был слой грязи на окнах — накопившийся за годы толстый слой пыли снаружи и буро-коричневый слепой налет дегтя и никотина внутри.

Поставив пакет с продуктами на служившую столом колоду мясника в центре комнаты, сожительница Брейжера Шерил Фиггс передала ему почту.

— Ты где ходила, я спрашиваю? — повторил Брейжер, перебирая полученные за день конверты.

— Где я могла ходить? По дороге с работы зашла в магазин, купила поесть. Как ты себя чувствуешь? — спросила Шерил, заметив выпитую почти до дна бутылку джина, которую купила только вчера.

Брейжер вскрыл один из конвертов, достал чек на свое имя от члена Верховного суда Моргана Чайлдса, выписанный, как обычно, на личный счет судьи в Мэриленде. Вместо обратного адреса на записке в конверте был указан лишь номер почтового ящика.

— Тебе прислали пособие по инвалидности, — сказала Шерил.

И этот конверт Брейжер вскрыл, но тут же выронил оба чека на полуистертый искусственный восточный ковер.

— Я, кажется, спросила, как ты себя чувствуешь, неужто трудно ответить? — Шерил сбросила с ног туфли, стянула через голову алый свитер. Она была из тех женщин, кого нельзя в полном смысле назвать непривлекательными. Но из-за вечно опущенных уголков рта создавалось неизменно унылое выражение лица. Светлые волосы всегда казались растрепанными и сальными, и ни один шампунь — а Шерил много их перепробовала — не мог придать им блеска. Лицо, худое, измученное и очень бледное, крапили сгустками на обеих щеках крохотные шрамики — следы юношеских прыщей, которые Шерил неискусно скрывала под слоем румян. Фигура удалась — высокая, стройная, но кожа на руках, ногах и животе была мучнисто-белой, податливой и рыхлой, точно у женщины много старше ее возрастом. «Растянула, дура, кожу при родах, — то и дело повторяла она, лежа с Дэном в постели. — Небось, не рожала бы четверых, ничего б не было».