– А-а, фамильные… – вежливо протянула Зоя, смекнув, что старушка, видно, нажила проблемы с головой. Потому что, сколько она помнила, изо всех драгоценностей имелось у бабы Анфисы только чернёное серебряное кольцо с надписью «Спаси и сохрани».

Но чтобы хуже не рассердить бабушку, пришлось, не подавая виду, расспрашивать дальше:

– И где мне эти самые… ценности искать?

И тут противно захрипела петухом пластмассовая коробка-будильник.

Лестница вела на второй этаж: восемь ступеней, площадка, ещё восемь ступеней. В тот день, когда шестилетнюю Зою, в юбочке-гофре и вышитой кофточке, привели сюда на вступительный экзамен, на этой лестнице можно было потеряться – такая она была необъятная. Поднимаясь по ней, приходилось цепко держаться за мамину руку. А вот обратный путь оказался легче: ведь к тому времени она уже спела «Во поле берёзонька» и несколько раз прохлопала в ладоши, за что ей улыбнулись и сказали «Молодец».

Незаметно лестница вытянулась и похудела, как подросток. Во времена Марины Львовны она была лёгкой, звонкой, устремлённой ввысь. Быстрые Зоины прыжки по ней звучали, как весенний дождь, как прозрачный водопад, как си-бемоль мажорная прелюдия Баха из «Хорошо темперированного клавира». Зое хотелось сыграть весь этот клавир, оба тома, все двадцать четыре прелюдии и фуги, и Марине Львовне, чувствовалось, тоже, но до окончания школы оставался всего год. Наверное, они встретились слишком поздно: только в шестом, предвыпускном классе Зою решились-таки отчислить из музыкалки за её «зажатые» руки, которые вдруг разучились играть даже простейшие пассажи, а Марина Львовна, в то время завуч, ни с того ни с сего надумала взять чужую троечницу в свой класс вместе с этими зажатыми руками и заново переучить играть…

А сейчас, под своей потёртой ковровой дорожкой, лестница была низенькой и ложно-величественной, как разодетая старуха с деланной улыбкой. Терпеть её можно было лишь потому, что вела она в лучшее на школьной территории место – на верхнюю площадку с перилами, что-то среднее между холлом и курилкой. Из мебели здесь имелись только громадный фикус в кадке и диван-уголок, чья дерматиновая обивка порядком пострадала от музыкальных ручек учеников. И всё же это было самое неофициальное пространство в школе, любимое детьми всех возрастов, которое располагало к мягкой полулежачей посадке, сплетням, анекдотам, корявому подростковому флирту и иным свободным проявлениям человеческой натуры.

В обе стороны от площадки тянулись коридоры с пухлыми чёрными дверями, максимально утеплёнными с целью звукоизоляции. Но шли годы и десятилетия, сменялись поколения педагогов и учащихся, производились капитальные, косметические и евроремонты, а цель эта оставалась вечно недосягаемой, и изо всех скрипичных, фортепианных, хоровых и духовых классов неизменно неслись в коридоры мутные потоки более или менее фальшивых звуков.

Фальшивили, собственно говоря, все ученики до единого. Однако фальшивили по-разному.

Большинство поначалу фальшивило, не в силах одолеть текст заданного произведения. Неделями и месяцами, невзирая на всё более укрупняющуюся запись в дневнике «ВЫУЧИТЬ НАИЗУСТЬ!!!», маленькие нервомоты и мучители постарше продолжали сбиваться и останавливаться посреди фраз, пока Зоя не рявкала в ярости: «Да посмотри же в ноты!» С солдатской стойкостью терпели они из урока в урок упрёки, нотации, тройки со всё удлиняющимися минусами, а впоследствии и двойки на полстраницы. И даже беседы по душам с директором Иваном Флориантовичем, в прошлом оперным басом, не всегда приносили желаемый результат. Тем не менее ко дню технического зачёта, экзамена или академического концерта эти садисты умудрялись каким-то образом доучить все пассажи, запомнить репризы и даже сделать, где нужно, эффектное замедление, да ещё и закатить при этом глаза в потолок, а встав из-за рояля, так артистично уронить голову в поклоне, что тот же Иван Флориантович, одобрительно покивав исполнителю и проводив его взглядом до дверей, озабоченно басил: «Орёл, орёл… А вы бы, Зоя Никитична, как-то поощрили бы парня, что ли… Что ж это он у вас из троек не вылезает?»

Но ещё хуже орлов были тихие девочки-отличницы. Эти хрупкие, ангельского вида создания с самого начала попадали тонюсенькими пальчиками на нужные клавиши, но на экзамене от избытка ответственности начинали бледнеть, трястись, холодеть и играть ровно вполовину хуже – да хорошо ещё, если, забыв ноты, не рыдали и не валились в обморок. Правда, свои пятёрки они, тем не менее, получали, но выражение лиц у членов комиссии при объявлении оценок было скучающее и несколько брезгливое.

Самое удивительное: ведь и сама Марина Львовна, случалось, не попадала в ноты! И даже не то что не попадала, а прямо-таки играла ПО СОСЕДЯМ! И случалось такое довольно часто, поскольку играла она в основном наизусть. И сама она, признавая это, с извиняющейся улыбкой объясняла: «Я ведь играю – приблизительно!» Но эта самая ПРИБЛИЗИТЕЛЬНОСТЬ почему-то звучала у неё восхитительно! Просто чуть-чуть по-другому – как талантливая аранжировка в слегка упрощённом варианте. А самое главное – даже наигрывая одну-две фразы, она ИСПОЛНЯЛА! Или задумается на минуту, замедлит темп, что-то вспомнит – и вдруг вещь засверкает под её пальцами со всеми своими мелизмами, со всеми волшебными оттенками настроений!

Почему же не выступала Марина Львовна с концертами?

Об этом не говорили, как-то неловко было спрашивать. Ведь не принято же интересоваться у знакомых: «Не пойму я – отчего это ты не завуч школы?» или «А диссертацию чего ж не написал?» Теперь-то и подавно не понять, почему выбрала она столь обыкновенную профессию? Окружение столь легкомысленное и неблагодарное? В музыкальное училище из всего класса пошли трое-четверо. Ольга вышла замуж, взяла академ, родила – не до консерватории стало. Танька – та вообще с ходу загуляла, отчислили в середине второго курса. А легендарный Кирилл, талант и самородок, – где этот самый Кирилл сейчас? Никто не мог сказать вразумительно, поступил он всё-таки в «консу» или нет. Так что можно смело сказать, что только она, Зоя, единственная из всех благополучно закончила и училище, и вуз по специальности, хотя бы и заочно.

И вот теперь благополучно тоскует в родной музыкалке на свои полторы ставки. Да и не только в нищете дело, не столько… Дело в том, что она – не Марина Львовна.

Иногда Зое удавалось увидеть призрак ТОЙ школы, услышать, подходя к ней, несколько ТЕХ звуков – беглых, почти случайных, но неудержимо расплескивающих вокруг свет, радость, любовь… да, радость, любовь и молодость! Но ещё пять шагов – и становилось ясно: всё тот же этюд Черни… неуклюжая попытка вальса Шопена… пародия на «Осеннюю песнь» Чайковского… Ну а ТОГДА – что же, выходит, играли иначе? Или звуки по-другому преломлялись в биополе Марины? Или по-другому был устроен её слух, а заодно и зрительные нервы, и кожа, и сердце, и кровеносные сосуды? Она просто шла по улице, а вокруг неё пели ветры – соло, и дуэтом, и квартетом, и летящие листья водили хороводы… А когда по улице шла Зоя, вокруг на тротуарах валялись окурки, и ветер нёс обёртки от мороженого.

Похоже, что мир тускнеет и глохнет с годами, размышляла Зоя, бредя от школы к остановке и вглядываясь в дома, кусты вдоль тротуара и лица прохожих. А иначе откуда бы взяться таким катакомбам! Уродским трещинам в асфальте! И этим перекошенным физиономиям! Что-то не замечала она ничего подобного тридцать лет назад. Очевидно, жизнь, как лестница в подъезде, со временем обрастает щербинами. И потому в юности любые ступени – как трамплин. А тридцать лет спустя – как утомительный переход из одного скучного кабинета в другой.

Сегодня, в сорок три года, Зоя видела весь маршрут от школьного порога до остановки в реальном освещении, без малейшего розового отсвета юношеской романтики. А может быть, ещё и оттого, что внезапно пошёл дождь, а зонта с собой, как водится, не случилось.

К тому же мама с утра позвонила в приёмную, просила заехать, а зачем – не сказала. Приютившись от дождя под полуоблетевшим деревом в ожидании маршрутки, Зоя пыталась угадать. Что-нибудь со здоровьем? Так пожаловалась бы, попросила зайти в аптеку… Какая-нибудь жилищная пакость – потёк кран, нет воды или света? Так мама с этими делами справляется в сто раз лучше Зои: коммуналку платит день в день, все справочные и аварийные телефоны выписаны у нее в отдельную тетрадку. К тому же дядя Гриша – ветеран, ему особое внимание! Да, но голос у мамы по телефону был как будто сдавленный… Неужели всё-таки со здоровьем? Какие-нибудь плохие анализы?!