Что и называется – Выбор. Перст Божий. Талант. И тут уж некому писать жалобу на несправедливость. И ни при чём занятия по шесть часов в день. Да хоть по десять! По двадцать четыре! Хоть ты продолби насквозь все белые клавиши – и туда и сюда смотреть не получится. Просто иначе устроен зрительный аппарат…

Ну а всё-таки – если бы и дальше ей довелось учиться у Марины Львовны?

Сама-то Громова, понятное дело, с учениками обычно скучала: «Ну, занимайся» – вот и весь её мастер-класс… Да ведь они и были всего-навсего ОБЫЧНЫЕ ученики!

Но неужто можно было её любить – после Марины-то Львовны?!

А впрочем, любить её ОБЫЧНЫМ как раз и не полагалось. Полагалось просто слушать и цепенеть от восторга…

Так вот, дальше: о богатых, всяких там новых русских – умолчим. Ибо особая статья, параллельный мир, простым людям неведомый, со всеми этими джакузи, подтяжками лица и особняками на Канарах.

Умолчим также о маме. Ибо для неё – только вечная жизнь в расцвете сил, и никак иначе! Никаких других вариантов. И как повезло, что у мамы такой дотошный, неуёмный, МОЛОДОЙ характер! Что до сих пор не устала воспитывать её, Зою, и Пашку тоже, и даже дядю Гришу, и искать керамическую плитку, и записывать дяди-Гришины стихи и лелеять старую бандитку Муху!

А кстати, есть у нас в запасе и вечная девушка Люси. Но у той молодость неверная, всё больше приступами: как только очередная любовь-морковь – так неземное сияние глаз, новая причёска и жизнь с чистого листа, а как завяли хризантемы – так приступ печени, голосок будто из подземелья и имидж умирающего лебедя.

Правда, имеется ещё Ируся Конькова. Эта волшебница доморощенная, из наших. И ведь в самом деле будто не стареет, а так незаметно переходит из одного качества красоты в другое. Была хрупкая тростиночка – стала женщина в теле (и, главное, без излишков этого самого тела!) А там, глядишь, превратится в благородную даму этакого вечного возраста. И ведь спроси её – ни за что не выдаст своего секрета: как это возможно жить без мучительных гримас? Без рыданий ночами, после двухминутной беседы с родным сыночком? И без последствий этих рыданий в виде опухшей на трое суток физиономии? Да и что ей ответить, если не бывает у неё этих гримас, как не бывает педсоветов и наглых учеников, и наверняка ни одна из дочек не поставит ей прочерк за честность или за умение отстаивать свои взгляды. И потому же ни к чему ей подтяжки и таблетки для похудания, равно как и валидол в три часа ночи…

Но всё-таки волшебница! Ибо даже если ей и не по силам решить все Зоины проблемы, то уж утешительное слово для подруги у неё всегда найдётся. И слово, и приют, и чашечка кофе с ручкой-лепестком – успокоят лучше сериала!

Набиться, что ли, в гости?

Ноги сами понесли её в кухню.

– Конькова, – прошептала в трубку Зоя, набрав номер.

Ровно в ту же минуту, словно получив команду, прибыл сынок: распахнул кухонную дверь и с привычной ненавистью швырнул на стол папку.

– Новое идиотство! – объявил он. – Рисовать родословное дерево!

В это время Ируся что-то сказала. Зоя сделала Пашке знак рукой – потише! Но тот в ответ гаркнул ещё громче:

– Задание нам, я говорю, по регио… региноведению! Нарисовать семейное дерево! На завтра!

– Ирусь, прости, – упавшим голосом пробормотала Зоя. – Тут у нас что-то на завтра…

Помимо всех прочих талантов Ируся обладала абсолютным чувством такта.

– Знаю-знаю! Мы здесь тоже сочинение о семье писали – это теперь новое веяние. Освободишься – звони! И не забудь, кстати, о СОКРОВИЩАХ! – заговорщицки шепнула Конькова напоследок.

Трубка щёлкнула в своём ложе. Мечта о чашечке кофе плавно растаяла в воздухе.

– Ну, какое там у тебя ещё семейное дерево? – взмолилась Зоя, обратившись к сыну.

– А я знаю? – вытаращил он невинные небесные глаза. – Сказали – сядьте вместе с родителями и нарисуйте гинеколо… тьфу… ну, короче, древо.

– Древо? Генеалогическое что ли?

– Ну! Его! Типа вот такого, – и он сунул ей криво оторванный альбомный лист с какими-то каракулями.

Среди каракулей выделялся кружок с надписью «я», над ним ещё два – «мама» и «папа». Присмотревшись, Зоя различила и всю композицию: «я» располагалось на кривоватом стволе, а «мама» и «папа» представляли собой ветви. В целом генеалогическое древо смахивало на неумело изготовленную рогатку.

– А имена-отчества разве не нужны? – удивилась она. – Фамилии там… И потом, тут же должны быть какие-нибудь ещё ветви?

– А я о чём?! Я ж и говорю: нарисуй ветви! С именами и фамилиями. Можешь даже листья! – великодушно разрешил сын. – Пририсуй там всех, типа, прадедушек и прапрабабушек до седьмого колена! Катюня, короче, сказала: за пять поколений – по истории пятерка. За семь – три пятёрки!

Последнее он докричал уже из прихожей. И не успела Зоя открыть рот, как входная дверь хлопнула.

«Чёрт! Был бы мобильник – я б его сейчас… – запоздало разъярилась она. – Велели же – вместе с родителями! Послала б сообщение – «вернись сию минуту, паршивец!»

Через полчаса генеалогическое древо заметно выросло и возмужало.

Правда, ветви его, вместо того чтобы симметрично двоиться, распространялись причудливыми пучками, причём заметно больше с одной стороны.

К тому же редкую из них удавалось проименовать честь честью, с отчеством и фамилией. Многие получили двусмысленные названия типа «бабушка Аня (Маня?)» или же «дедушка (прадедушка?) Артём». Другие тянулись неуверенными пунктирами из разных переплетений, как, например, веточка «дядя Миша», поскольку Зоя не помнила в точности, приходился ли этот самый дядя папе двоюродным братом или, напротив, мужем двоюродной сестры. Однако не разместить его на древе было бы несправедливо, поскольку однажды в детстве этот дядя Миша повёл Зою и Люську кататься на качелях и, когда Зоя умудрилась со всего размаха вылететь из своего деревянного сиденья и разбить губу, сам водил её в поликлинику на какие-то уколы, после чего каждый раз покупал ей мороженое – любое, на какое покажет пальцем.

И даже две ближайшие бабушки, мамина мама Полина и папина – Галина, представлялись не вполне отчётливо. Зоя помнила, например, что бабушка Поля была тихая, такая бесшумная и незаметная, и самым ярким впечатлением о ней было – что в детстве Зое позволялось её причёсывать: белые ровные пряди волос длились-длились, да и завивались вдруг в конце в игривое колечко! И какое удовольствие было – уложить эти прядки ровным двухслойным вензелем, так чтобы колечко оказалось повыше, и закрепить всё сверху коричневым пластмассовым гребнем! В детстве Зоя не знала слова «благородная», а если бы знала, то именно так именовала бы бабушки-Полину причёску.

О бабушке Гале помнилось не больше: что обладала крепким характером и талантом вести хозяйство, а также – что до последних лет любила декламировать Пушкина: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…» Но по какому случаю цитировала она классика – этого в памяти не сохранилось.

Поодаль от ствола и ветвей родословного древа, в отдельном кружочке, на всякий случай значились «Надюша и Любочка» – девочки-подростки, чья потёртая фотография в мамином альбоме, с роскошными бантами в не менее роскошных волосах, казалась Зое в детстве воплощением недосягаемой красоты.

Прояснить же, какое родственное отношение к ней имели прекрасные девицы, а заодно и уточнить кое-какие имена не удалось: мамин телефон не отвечал. Очевидно, мама повела старушку Муху, а заодно и дядю Гришу дышать свежим воздухом, либо же по телевизору пел Николай Басков.

В ожидании консультации Зоя попыталась выровнять ствол дерева и расположить ветки посимметричнее.

Вскоре древесные линии облагородились настолько, что она даже отстранила листок и немного полюбовалась им, а уж потом поприлежнее занялась ветвью «отец, Анатолий Васильевич». Однако здесь тупик поджидал её в самом начале: изо всей старшей мужниной родни она знала только свекровьину тётку по прозвищу Нюрка-казачка, которая ближайшей родственницей Анатолию не приходилась и, значит, помочь делу ничем особенно не могла.