Гиперид не ошибался.

— Что сделать, чтобы убедить их? — думал он, испуганный этими пагубными признаками. — Что делать?

И чтобы рассеять зародившееся беспокойство, молодой адвокат, как будто отирая лоб, закрыл лицо платком.

Вдруг он вздрогнул при одном воспоминании.

— О! Да будет благословен гиметтский пастух! — Его совет в виде изображения совершенно обнаженной Фрины только сейчас был понят Гиперидом. В зале раздавался глухой шум, производимый разговорами судей.

Гиперид величественным движением руки заставил их замолкнуть. И обернувшись к обвиняемой, сидевшей около него на скамье, сказал ей:

— Встань, Фрина.

Затем, обратившись к гелиастам, проговорил:

— Благородные судьи, я еще не окончил своей речи! Нет! Еще осталось заключение, и я закончу так: посмотрите все вы, поклонники Афродиты, а потом приговорите, если осмелитесь, к смерти ту, которую сама Венера признала бы сестрою…

Говоря эти слова, Гиперид сбросил с Фрины все одежды и обнажил перед глазами всех прелести куртизанки.

Крик восторга вылетел из груди двухсот судей.

Охваченные суеверным ужасом, но еще более восхищенные удивительной красотой, представшей перед ними, — сладострастно округленною шеей, свежестью и блеском тела, — гелиасты, все как один, провозгласили невиновность Фрины.

Жаба Евтихий был посрамлен… его ярость удвоилась при виде радостной гетеры, свободно уходившей под руку со своим милым адвокатом. Исход процесса Фрины стал событием в Афинах.

Афинские куртизанки явились к Фрипе с поздравлениями.

Одна из них, Фивена, написала Гипериду письмо, сочиненное поэтом Альцифроном, в котором от имени всех афинских куртизанок было предложено воздвигнуть ему статую. Но Гиперид отказался от подобной чести, быть может потому, что в глубине души он считал Лизандра достойнее этой почести.

Во всяком случае, после подобного успеха, он, да простят нам это выражение, — встречал любовь на каждом шагу.

В тот день, когда он разошелся бы с Фрипой, каждая гетера сочла бы за счастье предложить себя спасителю всей корпорации…

Продолжим же историю жизни Фрины и рассказ о любви ее к Праксителю-ваятелю.

Праксителю достаточно было увидеть Фрину, чтобы представить ее смертным в виде богини любви. Говорят, сам Пракситель влюбился в свое создание, и продав оное, просил его за себя замуж. И никто не был оскорблен безумной страстью художника, видя в этом поклонении невольную почесть красоте богини.

По-видимому, со стороны Праксителя было бы гораздо проще жениться на модели, принадлежавшей ему. Но существовали причины, почему ваятель не хотел этого союза, — серьезные причины, которые мы объясним впоследствии. Как женщина, Фрина была совершенством красоты, но ей недоставало выражения, которое художник вынужден был заимствовать у другой женщины…

И это заимствование было причиной разрыва Праксителя с Фриной, Фрина не простила ваятелю, что он осмелился оживить воспроизведение ее тела посторонней душой, улыбкой другой женщины, молоденькой невольницы Крамины.

Но в первые месяцы любви Пракситель и Фрипа обожали друг друга. Они посвящали один другому все свое время, но надо признаться, что большая часть издержек приходилась не на долю ваятеля, в котором искусство господствовало над любовью.

Это так справедливо, что однажды Пракситель сказал Фрине:

— Я тебе много обязан, Фрина, за доставленные наслаждения, за славу; мне хочется отблагодарить тебя… Но золота ты не захочешь, выбирай прекраснейшую из моих статуй — она твоя.

Фрина вскрикнула от радости при этом предложении, но после краткого размышления сказала:

— Прекраснейшую из статуй?.. А которая из них самая прекрасная?

— Это меня не касается, — возразил, смеясь, Пракситель. — Я тебе сказал — выбирай…

— Но, я ничего в этом не смыслю.

— Тем хуже для тебя.

Фрина обвела жадным взглядом мастерскую, наполненную мрамором и бронзой.

— Ну?.. — спросил он.

— Я беру твое слово, — ответила молодая женщина. — Я имею право взять отсюда статую. Мне этого достаточно, я в другое время воспользуюсь моим правом.

— Хорошо.

Несколько дней спустя Пракситель ужинал у своей любовницы. Во время ужина быстро вошел невольник, исполнявший свою роль.

— Что случилось? — спросила Фрипа.

— У Праксителя, в его мастерской, пожар, — ответил он.

— В моей мастерской! — вскричал Пракситель, быстро поднявшись со своего места. — Я погиб, если пламя уничтожит моего Сатира или Купидона.

И он бросился вон.

Но Фрина, удерживая его, сказала с лукавой усмешкой:

— Дорогой мой, успокойся: пламя не уничтожит ни Сатира, ни Купидона, оно даже не коснулось твоей мастерской, все это пустяки. Я хотела узнать только, какой из статуй ты отдаешь предпочтение… теперь я знаю. С твоего позволения, я возьму Купидона.

Пракситель закусил губы, но хитрость была так остроумна, что сердиться было невозможно.

Фрина получила Купидона, которого через несколько лет она подарила своему родному городу.

— Я хочу обессмертить тебя! — сказал Пракситель Фрине и одну из восторженных минут любви и благодарности. — Обожаемая при жизни, я хочу, чтобы ты была обожаема после смерти. Я хочу, чтобы через тысячи лет люди в восторге перед твоим образом, спрашивали самих себя: женщина ли это или скорее сама Венера, которая ради моей славы и их восхищения сошла на землю и явилась ко мне?

Прельщенная идеей пережить себя и еще внушать на земле желания и после того, как она ее покинет, Фрина не отказала Праксителю; то были сладостные сеансы, во время которых художник часто уступал место любовнику, забывая триумф будущего для наслаждений настоящим. Тем не менее статуя приближалась к завершению, прошло еще несколько дней работы и Пракситель выставил свое новое творение на всеобщее восхищение.

Мессалина

Клавдий, четвертый император после Августа, родился в 744 году от построения Рима, за десять лет до Рождества Христова. Сын Друза и дядя Калигулы, он был один из всего семейства пощажен племянником. Быть может, потому, что последний считал его достойным себе преемником. Еще в колыбели, когда умер его отец, Клавдий страдал болезнями, которые мало помалу ослабили его тело и ум так, что его долго не считали способным к общественным занятиям. Довольно высокого роста, но толстый и неповоротливый, он и по уму был точно таким же, неповоротливым.

Мать его, Антония, называла его чудовищем и выродком природы и, когда говорила о какой-нибудь глупости, она постоянно произносила: «он глупее моего сына». Его дядя, Август, писал по этому поводу одному из своих родственников:

«Что касается до меня, я буду приглашать молодого Клавдия каждый день ужинать со мной, чтобы он не ужинал один с Сульницием и Афенодором… Я хотел бы, чтоб несчастный избирал с большей заботливостью примеры для своего поведения. В делах серьезных он никуда не годится.»

Он вообще известен в истории под именем слюнявого идиота. Однако после смерти Калигулы он был избрав в императоры римскими легионами, которые находили гораздо выгоднее для себя иметь империю, чем республику.

При своем вступлении на престол Клавдий выразился совершенно: он начал прокламацией и эдиктом, в которых обещал прощение и забвение прошлого.

Ради наглядности он повелел предать смерти некоторых трибунов и центурионов, которым было недостаточно убить Калигулу и которые осмелились сказать, что вместе с племянником нужно было отправить на тот свет и дядюшку.

Эти негодяи заслуживали урока. Ясно, что Калигулу убить было недурно, потому что Калигула заслужил это, ибо его ненавидели. Но убить его храброго дядю Клав» дня, который был избран народом и армией, было очень дурно.

Приговорить к смерти и центурионов, и трибунов!..

И в то время, как они умирали на крестах, добрый Клавдий как пример сыновней любви назначил празднество в честь своей бабушки Ливии, повелел установить публичное жертвоприношение в честь своей матери и отца. Вслед за тем, являя собой саму скромность, он отказался от самых высоких титулов, которые были изобретены царедворцами и, между прочим, от титула Императора.