— Barom! — Скотина!
Что не могло относиться ни к кому другому, кроме Арока.
Арок прошел прямо к лавке, где лежал больной, и приветствовал его:
— Dicsértessék a Jézus Krisztust! — Слава Иисусу Христу!
— Mind orokké amen! — Во веки веков! — ответил смертельно больной и еще раз прорычал: — Barom!
— Гляди-ка, — сказал Арок, усаживаясь рядом, — кто бы подумал, что в прошлом году ты отгулял на празднике святого Иштвана в последний раз!
Фенек отвернулся к стене.
— До вечера не протянешь, — проникновенно продолжал сосед. — Я только сейчас встретил его преподобие священника, и он мне сказал: «Старый Фенек уже готов предстать пред очами господними, так что завтрашний праздник справим без него».
Фенек молчал.
— Парни из Корома, — не унимался Арок, — завтра снаряжаются к нам, мол, будут танцевать с нашими девчатами. Мне об этом толковал Тёльдь, да еще добавил: «Старый Фенек уже не будет разгонять их топором, как бывало».
— Подайте воды, — попросил Фенек. И, смочив губы, заметил: — Ну, это мы еще поглядим…
— До чего мне жаль тебя, Фенек, — продолжал Арок. — Случалось, мы не ладили, да бог с тобой! Жалко мне тебя. Такой человек, а помирает на тулупе у печки, как баба, перед самым праздником святого Иштвана.
Тут все в комнате напугались, потому что никто из них никогда не слышал, чтобы умирающий так громко закричал:
— Фокош! Подайте мне фокош!
Фенек поднялся, и глаза его засверкали, а Арок при этом испуганно отскочил в сторону.
— Фокош мне, кому говорят! — раскричался Фенек. Когда ему принесли секирку, он внимательно оглядел ее и потребовал: — Дайте сюда брусок.
И это его желание было исполнено. Женщины у дверей тихо молились, шептали «Отче наш», не зная, что же будет дальше.
Фенек прошелся бруском по острию вниз-вверх, поплевал на брусок и он стал точить и надраивать фокош.
Все, кто был в хате, перекрестились. Сомнений не было! Умирающий явно собирался принять завтра участие в празднике короля Иштвана.
— Портки! — крикнул он вдруг снова.
Принесли широкие штаны, и Фенек всунул в них свои тощие ноги, встал и, опираясь на фокош, достал из-за печки праздничную шляпу, которая вот уже три воскресенья не покрывала его седую голову. Он сплюнул и смерил Арока взглядом, в котором горели одновременно ненависть и лихорадка. Потом вышел из дома, немного прошелся по деревне и пошел к дому священника, провожаемый удивленными взглядами всего села.
— Nagyságos, — ваше преподобие, — сказал он хрипло испуганному священнику, — старый Фенек готов предстать перед господом богом, но только после праздника святого Иштвана!
От священника он зашел к Тёльдю и сказал удивленному хозяину, размахивая фокошем:
— Завтра парням из Корома несдобровать!
Оттуда он направился в поле, на перекресток дорог, и стал поджидать, не проедет ли кто из коромчан.
Ждал он до самого вечера. Из города ехал Сен. Фенек махнул ему, чтобы тот остановился, и, когда кони стали, сказал:
— Передай коромским ребятам, пусть на завтра готовятся, потому что старый Фенек напоследок отпразднует святого Иштвана!
Он повернулся и, тяжело ступая, поплёлся в село, но в деревне собрался с духом и шел, выпрямившись, до самого своего двора.
И всю ночь просидел перед домом, попивая вино и покуривая трубку…
День святого Иштвана… Запах еды из дворов мешался с ароматом вина, ибо с утра в каждом доме ели и пили; красно-бело-зеленые флаги развевались на крышах муниципалитета и школы. Парни из Корома еще с утра пришли в Бокор с ножами за голенищами высоких сапог, со сверкающими фокошами и прямиком направились в корчму, откуда уже неслась музыка, огненная, цыганская, и гремели песни разбойничьи, такие простые и притом такие веселые:
Не крал никогда я, лишь в жизни однажды
украл скакуна в Дебрецене,
и целовал я лишь в жизни однажды
красивую девушку в Дебрецене.
А едва дозвучало «a szép Lány Debrecenben», снова загремело «Lányok, Lányok, Lányok, a faluba — девки, девки, девки, на деревню!».
И были здесь девчонки — красивые, загорелые, с бусами на шее, в широких юбках и облегающих жилетках, мужики и парни в широких белых штанах, в черных сюртуках с блестящими пуговицами и кудрявые цыгане-музыканты. И все это грохотало, кричало, смеялось и топало.
А посреди этого грохота сидел Фенек. Глаза его лихорадочно горели, его трясло, когда жар внезапно сменялся ознобом.
И тут появились коромские парни, как раз когда начался чардаш.
Глаза Фенека запылали еще ярче, и он крепко сжал фокош, на который опирался, сидя за столом. Поколебавшись мгновение, он взглянул на Арока, сидящего у другого стола, встал и подошел к группе коромских парней, которые стояли у двери, вызывающе посматривая вокруг.
— Что ж, ребята, — сказал он сурово, — разве в Короме не празднуют святого Иштвана?
— Коромские, дедушка, — отвечал один из парней, — празднуют его в Бокоре.
— Ребята! — разгорячился Фенек, размахивая фокошем, — если кого-то побьют, так он говорит, что был на празднике святого Иштвана в Бокоре, а?
Музыка смолкла, и бокорские парни окружили Фенека.
— Тебе-то, дед, какое дело, — выкрикнул один из коромских, — в прошлом году еще ладно, а нынче-то чего пристал?!
— Azembadta, — выругался Фенек, взмахнул фокошем и опустил его в гущу коромских парней. Это был его ответ.
Поднялся крик, в воздухе засверкали топоры и ножи, и бокорчане бились с коромчанами.
Впереди размахивал топором старый Фенек, о котором вчера утром все думали, что он не доживет до сегодняшнего праздника.
Из трактира дерущиеся вывалились на улицу, и отовсюду было видно, как впереди всех машет своим топориком Фенек. Вдруг его фокош исчез в груде дерущихся, а седая голова поникла и стала заливаться кровью.
Коромчане пустились наутек.
На земле, затоптанной и покрытой переломанными рукоятками фокошей, лежал Фенек с пробитой головой, вокруг стояли соседи и ближе всех Арок.
— Арок, — сказал с усилием Фенек, — в день святого Иштвана я не помер на тулупе… я не…
И верно. Когда его подняли с земли, он был мертв.
Так умер старый Фенек из села Бокор.
Дело государственной важности
Его высочество владетельный князь Оксенгаузенский впал в слабоумие, настолько явное, что это заметили даже его министры, которые и сами отнюдь не были титанами ума. Не станем рассказывать о том, как долго кабинет министров, обсуждая этот вопрос, ходил, как говорится, вокруг да около, пока решился признать, что его высочество князя Аладара XXI постигло умственное расстройство, которое нельзя характеризовать иначе, как полный маразм, и что вследствие этого он больше не способен управлять княжеством.
Только министр двора был в душе не согласен с этим заключением, но не стал возражать, опасаясь, как бы коллеги чего доброго не объявили идиотом и его — в доказательствах не было бы недостатка, — и потому проголосовал вместе со всеми; решение было вынесено единогласно. Но для того, чтобы установить регентство, нужно было подкрепить свидетельством врача-специалиста то, что было уже ясно любому профану.
Премьер-министр взял на себя нелегкую миссию поговорить с придворным лейб-медиком его высочества. Вызвав медика к себе, он сказал:
— Дорогой господин медицинский советник, я пригласил вас, чтобы обсудить состояние здоровья его высочества, мои коллеги того мнения, что несомненные и богатые душевные дарования нашего высокородного князя в последнее время…
— …развиваются сверх всяких ожиданий?.. Вы совершенно правы, ваше превосходительство!..
— Вы угадали мою мысль, господин медицинский советник. Эти редкостные дарования его высочества развиваются не только сверх всяких ожиданий… но и в совершенно неожиданном направлении… гм… гм… Одним словом, все это просто поразительно. Вчера я имел честь сопровождать его высочество на прогулке. По дороге нам попались силки, расставленные птицеловом. Его высочество стал расспрашивать меня об их устройстве. Я объяснил ему, что птицы прилипают к веткам, намазанным клеем, и так попадают в руки птицелову. Его высочество со свойственной ему благосклонностью выслушал мои объяснения, а потом соизволил осведомиться: «А что, если прилипнет сам птицелов? Тогда он попадет в лапки к птичкам?»
