Можно ли получить более любезный отказ? Но он был так же любезен, как и непреклонен. Через три месяца Ирвинг договорился с Джоном Миллером об издании отдельным томом первых четырех частей. Все расходы писатель брал на себя. Миллер издал тысячу экземпляров. Книга пошла. Но вдруг, вовсе не по вине «Книги эскизов», Миллер разорился.

Ирвингу помогло счастливое стечение обстоятельств. Вальтер Скотт приехал в Лондон, чтобы получить титул и стать сэром Вальтером Скоттом. Он отправился с «Книгой эскизов» к Мюррею и уговорил его взять ее. То ли Скотту самому нравилась книга, то ли Мюррей был сговорчивым человеком, во всяком случае, Скотт добился успеха, а вскоре и «Книга эскизов» тоже. К середине лета 1820 года издание Миллера, продолженное Мюрреем, было распродано, и уже быстро расходился второй том, содержащий последние три части, а кроме того «Черты индейского характера» и «Филипп из Поканокета» (эти две новеллы не вошли в первое американское издание, но позже всегда включались). Мюррей купил авторское право за двести фунтов, однако, увидев успех, великодушно прибавил сто гиней, а затем еще сто фунтов. Поистине, Мюррей недаром звался Королем книгоиздателей.

В середине 1822 года Ирвинг мог сообщить Бревурту, что получил легкий доступ во все слои общества. «Среди моих новых интересных знакомых, — писал он, — миссис Сиддонс[15]. Удивительно, как мало время исказило ее величественную осанку и благородное выражение лица». Как видно, оно не изменило и ее трагического темперамента. Когда Ирвинг был ей представлен, актриса воскликнула: «Вы заставили меня плакать!» Писатель так растерялся от неожиданного комплимента, что едва нашел что сказать, и уж, конечно, не сумел дать ответ, которого, очевидно, ждала миссис Сиддонс. Через некоторое время Мюррей издал новую его книгу, и вновь Ирвинг встретился с миссис Сиддонс. «Вы опять заставили меня плакать», — произнесла она, и на этот раз не застала Ирвинга врасплох. Он любезно намекнул, что сочувствие не трудно вызвать у отзывчивой души, и попал в точку.

В 1832 году Ирвинг вернулся в Америку и убедился, что за время отсутствия не только не был забыт соотечественниками, но стал даже еще более популярен. Однако он всегда был застенчив и чуждался большого общества, да и льстивое поклонение столицы его не привлекало. В двадцати милях выше Нью-Йорка по течению Гудзона он построил себе дом с усадьбой и назвал все это «Солнечный край». Через пятнадцать лет и туда вторглась цивилизация: по берегу Гудзона стали строить железную дорогу. Для Ирвинга это было равносильно концу света, но он тем не менее любезно принял руководителей работ и что касалось необходимых разрушений, положился на скромность строителей.

Через два года Ирвингу пришлось искать защиты у закона. В письме своему другу и директору железной дороги губернатору Кемблу он рассказывал: «Ужасное нервное состояние было у меня вызвано тем, что в полночь я был разбужен адскими звуками парового гудка вашей железной дороги. Они привели меня в возбуждение, которое длилось с час. Я не спал до рассвета и плохо чувствовал себя весь следующий день». Ирвинг явно был покладистее характером, чем многие его собратья по искусству, и уж, конечно, не обладал качествами американского бизнесмена с его беззастенчивостью и железным упорством. Ирвинг был олицетворением мягкости и доброжелательности. Жалоба на «адские звуки» гудка — единственная жалоба на те неприятности, которые принесло ему соседство с паровозами.

Тысячи людей в наше время проезжают «Солнечный край» дважды в день, исключая праздники, воскресенья и время отпусков, т. е. те дни, когда они не ездят на работу. Но надо полагать, что быстро скользящие электропоезда, не имеющие к тому же повода свистеть вблизи «Солнечного края», меньше нарушают покой тихого города Ирвингтона, чем их грохотавшие и дымившие предки. Озеро Тапан Зее выглядит по соседству с «Солнечным краем» так же, как и в прежние времена, разве что ветер тревожит это озеро, а так оно спокойно и невозмутимо, как дух самого Ирвинга. Гудзон хранит этот дух в благодарность писателю, черпавшему из него свои мотивы и легенды, заменившие Америке фольклор.

За несколько месяцев до смерти Ирвинг видел в театре игру Джозефа Джефферсона, молодого потомственного актера. Он заметил в нем большое сходство с его знаменитым отцом и позднее, прочтя об этом в опубликованных письмах Ирвинга, Джефферсон был польщен таким сравнением и вниманием писателя. «Я оторвался от книги, — пишет актер в воспоминаниях, — и думал, что такой похвалой можно гордиться по праву. Я подумал также о том, что Вашингтон Ирвинг — автор «Книги эскизов», а в ней есть странный рассказ «Рип Ван Винкль». Рип Ван Винкль! Имя волшебное. Не тот ли это герой, которого я ищу для сцены? Американская легенда американского писателя, конечно, была бы прекрасным материалом для американского актера».

В то время уже было поставлено по крайней мере четыре разные инсценировки этого рассказа. Сам Джефферсон-старший играл в одной из них. Его сыну, однако, ни одна из этих постановок не нравилась. Тогда он сделал свою. Она тоже не вполне его устраивала, но он верил в свой замысел, и, когда после очередной переделки пьеса была показана в Лондоне 5 сентября 1865 года, она получила восторженный прием. Имя Джефферсона и теперь связано прежде всего с ролью Рипа. Однажды он показал спектакль в деревне Катскиль, родине Рипа Ван Винкля. На приеме после окончания спектакля церемониймейстер от волнения представил Джефферсона так: «Мистер Вашингтон Ирвинг!» Ирвинг, наверно, сумел бы оценить комичность ситуации и даже был бы польщен. В новелле Рип проспал двадцать лет, но когда он наконец проснулся, то оказался бессмертным, а вместе с ним его создатель и лучший исполнитель этой роли на сцене.

Бедняга Кальвин Томас умер, так и не узнав, как близок он был к славе. Умер в Спрингфилде, в штате Миссури, через несколько лет после окончания Гражданской войны, отделенный тысячью миль и почти полувеком от того времени и места, где соприкоснулся он с бессмертием. В 1827 году, вскоре после того, как этот Томас завел типографию в Бостоне, имя его появилось на титуле тоненькой книжки, называвшейся «Тамерлан и другие стихотворения». Кроме Тамерлана и мистера Томаса, на титуле других имен не было; вместо автора стояло уклончивое — Бостонец.

Книга была даже вдвойне анонимна, потому что Томас знал «бостонца» под именем Эдгара А. Перри, рядового 1-го артиллерийского полка Соединенных Штатов, служившего в то время в форте Независимость возле Бостона. А на самом деле имя Перри было Эдгар Аллан По. Поэтому, если позднее Томасу приходилось слышать о знаменитом писателе Эдгаре По, он и не догадывался, что это и есть тот самый рядовой Перри, который весьма неудачно дебютировал в литературе в давнишние бостонские времена. Через несколько месяцев после издания «Тамерлана» Томас переехал в Нью-Йорк, а батарею, где служил Перри, перевели в Чарльстон. Издатель забыл своего бывшего автора, и, по словам его дочери Марты Томас, «не отождествлял со знаменитым поэтом, автором „Ворона"».

Книжка с «Тамерланом» не была шедевром полиграфии. Впрочем, и содержание книги не было верхом совершенства. Автору и издателю нечем было гордиться, скорее, они могли надеяться на снисхождение к неудаче двух восемнадцатилетних юнцов. Томас постарался продемонстрировать на титульном листе все шрифты, которыми располагала его типография на Вашингтон-стрит, и все это заключил в самую безобразную обложку, какую только можно было придумать. Книга вышла примерно в сорока экземплярах, из них сохранилось семь или восемь — довольно большой процент. Есть множество книг, в том числе и несколько произведений самого Эдгара По, от которых осталось куда меньше экземпляров, но «Тамерлан» всегда будет символом редкой книги для американцев. Теперь это библиофильская ценность, хотя, конечно, если бы Эдгар По ничего больше не написал, «Тамерлан» остался бы всего лишь образцом посредственной лирики той эпохи.