Ёситомо переминался с ноги на ногу, не зная, что ответить. Повалить болтуна на землю и придушить было бы неправильно, несмотря на соблазн.

Вельможа подкрался к нему на цыпочках так близко, что Ёситомо почти оглушил запах его духов — странная смесь гниющих слив и кошачьей струи.

— Знаете, — заговорщически прошептал царедворец, — кое-кто здесь помнит о том, как несправедливо с вами обошлись. Они говорят, что вы заплатили дорогой ценой за право служить трону и, следовательно, заслуживаете больших почестей. Что такого сделал этот выскочка Киёмори, чего прежде не видели от его шайки бандитоборцев? Вы же, один из всего клана, встали на сторону законного властителя. Разве подобная верность не стоит награды? Ёситомо молчал.

Уж не решил ли Синдзэй так проверить его на стойкость? Не слишком ли часто он, Ёситомо, ворчал на судьбу перед кем попало?

— Что тут скажешь, господин? — произнес он наконец. — Государственный совет пожаловал мне этот пост, и я служу здесь по мере сил. Конечно, всякому свойственно надеяться на лучшее, но такие мечты должно держать при себе.

— Нет-нет, мой доблестный полководец, вовсе нет. Даже напротив: мечты эти следует объявлять всему миру, с тем чтобы власть имущие, способные их осуществить, не остались в неведении. Мне этот способ помог — значит, пригодится и вам. Судьба переменчива, как море, — то прилив, то отлив. Тот род, которого еще вчера никто не замечал, завтра может подняться и превзойти остальных. Имейте терпение. — Он похлопал Ёситомо веером по плечу. — Помните, в нашей среде есть такие, кто вас поддержит.

На этом загадочный вельможа повернулся и быстро зашагал обратно, к Чертогу тысячи блаженств.

Ёситомо смотрел ему вслед, не зная, что подумать. Поскольку конюхи в государевой конюшне находились в курсе всех последних сплетен, он обратился к одному из них:

— Кто это был?

Молодой конюх оглядел стремительно удаляющуюся спину вельможи.

— Это Фудзивара Нобуёри, господин. Отец говорит, он сущий бездарь, шастает по министерствам и выведывает, что да как. Его даже в семье недолюбливают. Только прошу, никому не говорите, что я вам это передал, но Нобуёри получает чин за чином незаслуженно. Мой отец думает, что он пользуется положением семьи, чтобы узнавать дурное о других людях, и тем добивается повышений. Если сей худородный может предложить вам совет, остерегайтесь его, господин. Как любит говорить мой батюшка, «внимание Фудзивара — это и благословение, и проклятие» А Нобуёри вдобавок похож на жабу, не правда ли?

— Я никому не скажу о твоем наблюдении, — ответил Ёситомо с усмешкой.

— Благодарствую, господин, — произнес конюх, смущенно и суетливо кланяясь. — Поищу-ка я подходящее стойло для этого конька, если позволите.

— Хорошо. — Когда конюхи увели своих храпящих и взбрыкивающих подопечных, Ёситомо отвернулся и стал следить за Нобуёри. Фудзивара, заискивая, приветствовал прочих вельмож на лестнице Чертога тысячи блаженств. Все, кто встречался ему на пути, отворачивались, едва узнав его, и торопились дальше по своим делам.

Ёситомо задумался над увиденным.

«Гадкий человечишка. Но если он не солгал, то по крайней мере один царедворец сочувствует моей судьбе и может помочь мне ее изменить. Для комара даже жабий взгляд — внимание Небес…»

Летний воздух загустел в преддверии грозы. Син-ин одернул шелковое кимоно, которое так и липло к коже. Бесцельно брел он по песку на северном берегу Сикоку, но и свежий морской ветер не приносил ему облегчения. Он чувствовал, что постарел, и сильнее, чем можно было представить.

— Сколько дней прошло? — спросил он у слуги-надзирателя, трусившего позади.

— С какой поры, владыка? С начала вашего изгнания или со времени, когда вы послали письмо в Нинна-дзи?

Син-ин остановился и рассеянно взглянул поверх серых, неспокойных вод.

— Все равно.

— Два года и четыре месяца, как вы поселились здесь, в земле Сануки. И четыре месяца со дня отправления письма в Нинна-дзи, владыка.

Син-ин медленно повернулся.

— По-моему, я спрашивал о днях.

— П-простите, ваше величество, — промямлил слуга, пригнув голову. — Сейчас сосчитаю…

— Забудь, — вздохнул Син-ин и зашагал дальше. — И почему они не казнили меня сразу? — пробормотал он себе под нос.

— Потому, что вы… были императором, владыка! Казнить вас — недопустимое святотатство!

Син-ин закрыл глаза.

— Да, знаю. Но так было бы милосерднее.

В конце смуты Хогэн Киёмори и его воины отыскали Син-ина, укрывшегося в храме Нинна-дзи. Его вернули во Дворцовый город, где свершили суд и приговорили к изгнанию в край Сануки, что на острове Сикоку к юго-западу от Хэйан-Кё.

И хотя путь до Сануки был не дольше, чем до некоторых восточных земель, Син-ину она казалась сущим краем света. Посетителей к нему не допускали, за исключением избранных слуг и нескольких фрейлин, прибывших вместе с ним. Не получал он и писем, даже от жены и детей, оставленных в Хэйан-Кё, — им не позволили сопровождать его в ссылку. Жаркие, влажные, овеваемые ветрами берега Сануки ничуть не походили на свежие зеленые холмы его родины. Эта новая земля была чужой, негостеприимной и отталкивающей.

Син-ин снова замер и вгляделся в северный горизонт.

— Ваше величество?

— Как всегда, слишком облачно. Поэтому и берегов Хонсю не видно.

— Точно так, владыка.

— Сегодня ничто не приносит мне отдохновения. Словно моя жизнь окончена. Я чувствую, что повис меж двух миров: тот, кем я был, — исчез, а тот, кем должен стать, никак не появится. Я призрак.

— Прошу вас, владыка, мне, ничтожному, тяжко слышать от вас подобное. Едва ли дела столь плохи. Не зря же вы столько трудились все это время!

— Я жил мечтой…

За два года изгнания он часто грезил о Хэйан-Кё и дворце То-Сандзё, который прозвал Гротом фей, вторя китайской легенде. Тосковал по пустым, праздным дням в Павильоне дракона, по ночам, когда слагал стихи в честь полной луны, по семье… Но сны о родине неизменно прерывал крик чуждых птиц, стон ветра в кронах южных сосен да шум волн, бьющихся о берег, напоминая раз за разом, как далеко теперь все, что было дорого.

— За что? — прошептал он ветру.

— Ваше величество?

— За что меня вообще наказали? Да, я был честолюбив, как и тысячи других во все времена. Тех, кто добился своего, называют великими и могучими, а имена их хранят легенды. После смерти они становятся ками.

— Это так, владыка.

— Мой отец был честолюбив. Вот кто держался у власти, даже отрекшись от трона. Это ли не узурпаторство, нэ? Однако ему позволяли плести интриги, насаждать свои порядки и жить как заблагорассудится. После смерти все по нему скорбели. А стоило мне собрать горстку воинов, чтобы защитить свои порядки, как меня сослали на край света, обрекли на эту полусмерть.

— Не мне говорить вам это, владыка, но заклинаю вас не предаваться унынию. Вы уже многого добились для счастья в последующей жизни. Ваша копия Пяти сутр Большой Колесницы наверняка улучшит вам карму в следующем рождении.

— Может быть. Если сутры найдут себе достойное место.

Чтобы сгладить печаль и тоску по дому, Син-ин собственноручно переписал объемистые Пять сутр Большой Колесницы. На это у него ушло два года. Затем сутры следовало поместить на хранение в священное место, иначе они потеряли бы всякую ценность. Однако в краю Сануки не было буддийских храмов, а поскольку Нинна-дзи дал Син-ину приют после поражения в заговоре, он отправил письмо местному настоятелю, своему сводному брату. В письме Син-ин просил принять его сутры и поместить в каком-нибудь скромном углу библиотеки Нинна-дзи. Прошло четыре месяца, а брат все не отвечал.

— Владыка, кто-то идет!

Син-ин обернулся. По берегу к ним бежал человек в простом шелковом халате и широких брюках чиновника Ведомства культов. Син-ин дождался, пока посланец не поравняется с ними. Оружия при нем не было, и Син-ин даже не знал, радоваться этому или огорчаться. Порой он мечтал, что император передумает и в конце концов пришлет к нему палача.