У меня перед глазами снова витал застреленный олень, и я вспомнил, что я тогда чувствовал – жалость, порожденную страхом при виде смерти. И еще мне пришло на память, как я помогал жрецам во время чумы, пытаясь облегчить страдания других, как будто тем самым я мог отвести болезнь от себя. Да, Гайст был совершенно прав. И тем не менее, без него я не смог бы так отчетливо это осознать.
– Не надо себя упрекать, – продолжал он. – Не требуй от себя большего, чем то, на что ты способен. А способен ты лишь на мимолетные проблески жалости, вызванные ностальгией. Истинное сострадание тебе недоступно. Зато тебе доступно нечто гораздо большее. Спроси у этого человека, что ему больше по душе – чтобы ты его жалел или чтобы вылечил? Рука Дарга легла мне на плечо.
– Что такое? Вы тут болтаете по-масрийски, а мой солдат воет от боли, как волчица. Ну же, Гайст. Вылечи его!
Я произнес хриплым, как у подростка, голосом:
– Гайст, пускай все уйдут. Раз уж я должен это сделать, я не хочу никаких свидетелей.
Гайст вывел людей из пещеры. Я слышал, что он рассказывает им на ходу сочиненные небылицы о том, что я учился в Золотом Бар-Айбитни у известного доктора или еще что-то в этом роде. Увели и всхлипывающего мальчика, и я остался наедине с корчившимся и стонущим от боли раненым.
Я его вылечил. Я не испытывал ни гордости, ни удивления, ни презрения, ни удовольствия, и моя бесчувственность меня нисколько не волновала. Я просто вылечил его. Я просто сделал свое дело, и мне не нужны были звуки фанфар.
Вскоре он пришел в себя. К тому времени я успел перевязать его руку обрывком ткани, чтобы никто не видел, что рана исчезла.
Глядя на меня горящими глазами, он сказал, что боль прошла и что он может пошевелить пальцами и кистью. Я ответил, что если он в течение семи дней не будет снимать повязку и смотреть на рану, то полностью излечится. Он, вытаращив глаза, принялся убеждать меня, что рана исчезла, что это волшебство. Я очень близко наклонился к нему и пообещал, что если он еще раз, в глаза или за глаза назовет меня волшебником, я нашлю на него вурдалака, чтоб тот изгрыз его печень.
Мы расстались в недружелюбном молчании.
Я сидел на камне, немного поодаль от лагеря. Оттуда до меня доносился лай собак и крики людей. Красно-лиловый цвет неба постепенно менялся на фиолетовый, и над Пустыней поднялась серебристая луна. Где-то едва слышно возились крысы. На таких пустынных пространствах каждый звук, как в оболочку, попадает в звенящую пустоту и, каким бы громким он ни был, кажется едва различимым. Крики разбойников, шорохи животных как бы заключены в невидимые пузырьки, символизирующие их недолговечность. Бессмертна только пустыня.
Долго я так сидел. Время от времени я видел, как вспыхивает огонь в кузнице, и думал: «Ну вот, Гайст заполучил свою кузницу». Но, в основном, мысли мои были заняты другим. Я пытался осмыслить свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы я обрел покой, скорее, покой показался мне и обдал меня своим холодным дыханием. Когда признаешь свое поражение, тоже становится легче. Я все время старался сдвинуть гору, стоящую у меня на пути и, наконец поняв, что мне это не удается, прилег, благодарный, отдохнуть в тени у подножия горы.
Прошло, наверное, часов пять. Луна прошла зенит и двинулась на запад.
Я снова взглянул на расплывшиеся по лагерю пятна костров, собираясь уже вернуться туда. Внезапно я увидел перед собой человека, слезающего с черного коня. Я обратил внимание на то, что конь этот гораздо благороднее тех лошадей, на которых обычно ездят разбойники. Человек обернулся. Его вьющиеся волосы были подстрижены гораздо короче моих, и одет он был довольно ярко, но, тем не менее, он все же чем-то походил на меня. Я заметил, что с ним была женщина верхом на муле; он обернулся, чтобы заговорить с ней. Они произносили довольно банальные фразы, но чувствовалось, что между ними существует какая-то связь, обмен энергией. На женщине была черная одежда, похожая на ту, что носят в племени. По плечам не ко времени выпавшим снегом рассыпались белые волосы.
Видение исчезло так же быстро, как и появилось. Оно походило не на кошмар, а просто на сон.
Рядом со мной стоял Гайст. Мягким голосом он произнес:
– Что тебе привиделось?
– Моя мать – ответил я. – Моя мать и с ней еще кто то, но не мой отец.
– И в тебе больше нет гнева? – спросил он полуутвердительно.
– Нет, гнева я больше не чувствую. Однажды, в приступе отчаяния вспомнив о моем отце, я поклялся убить ее.
Он попросил разрешения присесть рядом.
– Ты никогда не найдешь покоя, пока не настигнешь ее, – продолжал он.
– Нет, нет, я уже обрел покой. Настолько, насколько его вообще возможно обрести.
– Однажды ты проник в мой мозг, чтобы прочесть мысли. Но при этом и я смог прочесть твои. Ты кое-что узнал обо мне, а я – о тебе. Что ты на это скажешь?
– Лели выскребла мой мозг, как кухонный горшок ножом. – Да, за удовольствие надо платить. – И что же ты обо мне знаешь?
– Достаточно, чтобы указать тебе дорогу, – сказал он.
Внутри меня как будто зашевелилась змея. Я пробуждался. Пробуждались мои мечты и видения, сознание и чувства, и звали меня обратно в водоворот жизни, куда мне, вероятно, не очень хотелось возвращаться.
– Гайст, – заговорил я, – я все уже давно взвесил. Если я найду ее, я ее убью. Это точно. Во мне уже нет ненависти, но у него есть причина ненавидеть ее, и я создан его существом, его волей. Ах, Гайст, если бы я знал своего отца!
– Сияющая темнота, – произнес Гайст, – отблеск света на стене:
Огненная тень. Вазкор, в тебе слишком много от него и так же много от нее. Ты не должен сходить с этого пути. Ты должен встретить их обоих, чтобы принять решение. Итак, допустим, ты вознамерился пуститься за ней в погоню, с чего ты начнешь?
– Я должен буду воспользоваться своей Силой, а этого я поклялся больше не делать. Ну, хорошо, чтобы вылечить кого-то – ладно. Но не для этого.
– Итак, сила сосредоточения, – сказал он. – Мы, шрийцы, тоже практикуем такое. Маленькая сила в большой концентрации. Чтобы выследить человека, нужно взять какую-нибудь принадлежавшую ему вещь – из одежды или украшений, желательно то, что он часто носил. Если у тебя ничего такого нет, надо как можно точнее воссоздать что-нибудь похожее. Когда ты о ней думаешь, в твоем мозгу возникает некий образ. Кошка Уастис, белая рысь. Посмотри.
Он отвернул плащ и вытащил серебряную маску, которую я искал в эттукской сокровищнице; маску, которого носила Демиздор; маску, которой так боялась Тафра; маску, которую принес эшкирский раб. Маску моей матери-ведьмы, Уастис, Карракет. Серебряная морда рыси с черными дырами для глаз, с висящими сзади желтыми подвесками, похожими на лучи солнца на камне, на каждой из которых – цветок из янтаря.
У меня вырвалось громкое проклятие. Кровь хлынула к сердцу и разбудила во мне давно забытые чувства.
Гайст продолжал. Он был спокоен, и спокойствие его передалось мне.
– Серебро – низшей пробы, а цветы сделаны из желтого стекла, но сходство достигнуто максимальное. Слепок сделал Ошрак под моим руководством, а все остальное – мастерство кузнеца Дарга Сая. Он был ювелиром в Бар-Айбитни, пока не убил человека и ему не пришлось бежать сюда.
– Зачем ты сделал это?
– Чтобы помочь тебе.
– Зачем тебе мне помогать?
– Так повелел мне мой бог или, если тебе так больше нравится, я делаю это без видимой причины.
Я взял в руки маску. Я ожидал, что, когда я дотронусь до нее, по мне пройдет такая же дрожь, как тогда, в сокровищнице. Но ничего подобного не произошло. Маска была тяжелее на вес, а драгоценности – легче. Гайст прав, тут необходимо воображение. Глядя в пустые глазницы маски, я не мог представить себе ведьмины глаза, через земли, годы и моря смотрящие на меня.
– Нет, – сказал я. – Я с этим покончил.
– Но это с тобой не покончило, – возразил он.
Да, он был прав. Я снова увидел ее, верхом на муле, беловолосую. Да, ни с чем еще не покончено.
