Император, однако, остался.

Он сидел в комнате на нижнем этаже с двумя своими десятилетними мальчиками для забав, которые скорчились возле него, полуобезумев от страха.

Я и не ожидал многого от Храгон-Дата. До этого мгновения он был титулом и целью – целью Сорема больше, чем моей. Я не ожидал многого и не ошибся. Он всматривался в наши лица своими выцветшими, уже не голубыми глазами, утонувшими, как в подушках, в складках его темно-желтой кожи. Густые вьющиеся волосы оказались париком, который упал на пол, когда император, рыдая, склонил голову.

– Сорем, – всхлипнул он. – Сорем, сын мой. Ты не убьешь меня, Сорем?

Я породил тебя, дал тебе жизнь. И ради твоей чести, ты не убьешь своего отца.

Лицо Сорема под слоем сажи и копоти побледнело и исказилось. Эго было то, чего он боялся, о чем он молчал у стен Цитадели. Он все это предвидел. – Вы отдадите мне город и империю, – сказал он.

В его голосе была сила и уверенность, голос не дрожал, как не дрожала сильная молодая рука со шрамами воина, протянувшая Храгон-Дачу бумагу на подпись и королевскую печать и воск, нагретый перепуганным писцом. Все было сделано быстро. Я подумал: «Сорем, масриец до мозга костей, никогда не убьет, но этот человек стар и нездоров. Легко будет устроить смерть, и Сорему не надо будет принимать в этом участие».

Комната была наполнена уставшими солдатами и запахами высыхающего дождя, страха и жирным запахом горячего воска, и криками императора об отречении.

Я подумал: «Теперь я замыслил другое убийство ради безопасности другого человека. Я погряз в этом».

Они увели Храгон-Дата как большого, тяжелого ребенка, который слишком долго задержался на детском празднике, и дети и взрослые уже устали от него. Уходя, он плакал, и его криво надетый парик придавал ему печальный и трогательный вид. Сейчас я с жалостью вспоминаю о нем, но я с тех пор переменился. Тогда я мог только отвернуться, чтобы не заметить смертельной бледности лица Сорема.

Два маленьких мальчика перестали дрожать на полу, вскоре их увели, и мы, начальники этого баснословного хранилища ценностей, остались одни.

Я ушел в какую-то пышную комнату, чтобы поспать. Я лежал, потный и грязный, сняв с себя одолженную в Цитадели кольчугу, на мягкой кровати, которая, как корабль, имела золоченый нос-форштевень.

Как быть с «Иакинфом Вайн-Ярдом», моей галерой, которая стоила жизни Чарпону, моей галерой, предназначенной для охоты? Как быть с охотой, с охотой на Белую ведьму, мою мать, которая, конечно же, не умерла в Бит-Хесси? Мне надо было бы поехать туда, а не сюда, и самому поднести факел к этой норе, а не доверять Бэйлгару. Он не искал ни белых пауков, ни белых кошек…

Я видел ее в ледяных одеждах, ее серебристые волосы, ее злые когти, ее кошачья голова улыбалась, левый глаз был зеленым, а правый, в который я ударил ножом, зиял красным кратером. Она шептала нежно, как любовница: «Ты не убьешь меня, Вазкор, сын мой? Я родила тебя, дала тебе жизнь. И ради своей чести, ты не убьешь свою мать».

Я силился проснуться, я знал, что это только сон. Воробей, маленькая певица из Эшкорека, обняла меня и прошептала, что все хорошо. Ее объятия были сильнее, чем наяву, и я открыл глаза, но увидел не желтовато-коричневые и бежевые цвета, а темный янтарь и янтарный рот, который прошептал у самого моего рта:

– Когда тебе исполнится столько же лет, сколько мне, тебе перестанут сниться такие сны, мой волшебник.

Рядом лежала Малмиранет, обнаженная, как я, но свежая после ванны, пахнущая водой и своим собственным ароматом, и даже ее вьющиеся волосы, как грива черного льна, пахли дождем и мускусом.

– Я не готов встретить императрицу, – сказал я, сознавая, как я устал.

– Ты мужчина, – сказала она, – любить ли мне тебя меньше за это?

Ее кожа была изумительно нежной, а изящные мускулы под ней были крепкими, ничто не было дряблым, несмотря на ее слова о старости, которыми она меня испытывала. Она одарила меня своими сокровищами по выбору, а не от одиночества. До меня было множество мужчин, которых она выбирала для своего удовольствия и отстраняла, когда они ей надоедали. У меня еще не было такой женщины, как она. Она пользовалась сексом как инструментом не для игры, чему учат в Эшкореке, инструментом прелестного непотревоженного секса. Она хорошо изучила свою суть, знала о ней все. Сама для себя она больше не была сюрпризом, как это бывает у некоторых женщин, а скорее, древней дорогой, старой, как земля и столь же щедрой. Ей не требовались ни речи, ни эпитафии, ни извинения, ей требовались только я и она сама.

Уже позже она рассказала о том, что она знала о моей жизни в Бар-Айбитни и о моих отношениях с Соремом. Она обладала полными и точными сведениями, в Цитадели у нее были собственные шпионы, как выяснилось. Она с самого начала знала, что я был сыном короля, но, думаю, это ее нисколько не заботило. Если я ей понравился и подходил ей, этого было достаточно. Ей не нужна была родословная других, чтобы поддержать свою собственную. Дневной свет стал ярче, и вновь начал угасать за шелковыми оконными занавесями. Я так и не узнал, был ли день солнечным или облачным. Я покончил с интригами и армиями, по крайней мере, до ужина. Наконец под дверью мы увидели свет от лампы, и голос девушки, наверное, Насмет, мягко позвал Малмиранет и сказал, что командующие собираются устроить праздник в Тигровом зале.

Малмиранет ответила, что она сейчас выйдет, но так и не отодвинулась от меня. Через некоторое время она сказала:

– Я бы не хотела, чтобы Сорем об этом знал.

– И мы так и будем хранить наш секрет, – сказал я ей, – как мальчишки, ворующие яблоки за его спиной?

– Это не продлится долго – воровство яблок.

– Продлится.

– Ты так думаешь. Успокойся, мой любимый. Я должна позволить моим девушкам испытать тебя, прежде чем я прикую тебя к себе цепью. Может быть, ты предпочтешь Насмет, которая очень этим озабочена. Даже у моей Айсеп найдется для тебя пара любезных фраз, хотя вообще-то она не интересуется мужчинами.

Снова снаружи раздался голос, теперь немного сердитый.

– Они привезли ваши сундуки с одеждой, мадам. Вынуть красное шелковое платье или белое?

– Белое, и уйди же, наконец, потаскушка, – закричала она.

– Вы доверяете им свои секреты, а хотите, чтобы Сорем не знал об этом?

– Я доверяю им. Даже мою жизнь, как ты видел.

– Но кто-то предал вас прошлой ночью, Малмиранет.

– Это был Порсус, – ответила она, хмурясь в коричневых сумерках. – Он обменял у Баснурмона свою жизнь на мою.

Я вспомнил, как он глупо ухмылялся у ее ног, и сказал:

– Хотел бы я посмотреть, как он мучается.

– Я уже посмотрела, – ответила она и поцеловала меня.

Я бы держал ее еще дольше, если бы не услышал, как Насмет тихонько смеется за дверью.

«Иакинф Вайн-Ярд» не сгорел. Зная, что это мой корабль, – как оказалось, хессеки знали все, кроме того, что их мессия обманет их, – они вытащили корабль со стоянки, привязали веревками к своим папирусным лодкам и вывели на веслах из горящего залива. В ту ночь в порту было двести шестьдесят кораблей со всех концов империи – с востока, запада и юга, и шестьдесят пять из них погибли вместе с грузом в огне. Беззаботное непродуманное наступление хессеков позволило добровольным пожарным командам с ведрами спасти остальные, в чем им помогли легкий ветер и дождь на рассвете.

Днем жители Торгового города охраняли границы болота и выход из дельты к морю. Они следили за дымящимися руинами Старого Хессека, как крысолов следит за крысиной норой. Когда появлялась крыса, что случалось редко, они забивали ее дубинками до смерти. Некоторые пошли даже в Бит-Хесси, отваживаясь бродить между разбитыми колоннами и в черных туннелях, ставших еще чернее после посещения Бэйлгара. Они не нашли ничего сколько-нибудь живого, а что нашли, долго не прожило.

Были страшные истории. Завывания привидений на болотах, туманные призраки с окровавленными когтями, отрезанные женские головы, щелкающие желтыми зубами, как мячи, скачущие по Бит-Хесси. Крысоловы, нервничая от своих собственных фантазий, отступили в Бар-Айбитни. И снова вошедший в поговорку воин не пересекал болота ночью, боясь злых духов там, где раньше он боялся лишь скучного зла от людей.