– Вот этот очень сильный, – заметил надсмотрщик, помяв меня, как густое тесто.
Барабанщик сказал безразлично:
– Они не долго тянут, надсмотрщик, даже сильные.
Где-то один из гребцов во сне невнятно попросил пить. Раздался треск цепа. Ближайший успокоитель засмеялся.
Следующим осмотрели Длинного Глаза, и были сказаны те же слова. Будь перед ними строй в пятьдесят потенциальных гребцов без сознания, нет сомнения, они все повторяли бы одно и то же: «Этот сильный. Даже сильные недолго протягивают».
Два успокоителя подняли меня. Они обращались со мной без всякого интереса, так как я был не совсем в сознании, не совсем живой, не совсем восприимчивый, и любовь между нами еще не началась. Больше всего они любили крепких, упрямых рабов, которые взвивались от ударов цепа, закованные в кандалы, пытались бороться, освободиться и убить палача даже без всякой для себя пользы.
Весьма скоро они нашли для меня свободное место.
Под скамьей лежал мужчина в цепях, во сне его грудь вздымалась со ржавым скрипом.
Вонь от скамеек была густой, как слизь в ноздрях.
Успокоитель наклонился, укрепляя железки на моих ногах и примеряя ноги к скамье. Обе конечности были прикованы. Позднее железный пояс соединит меня с самим веслом.
Прежде чем уйти, один из успокоителей ударил меня по спине так, чтобы я, проснувшись, вкусил прелести своей новой жизни. Я быстро приходил в себя и, сконцентрировавшись, тут же залечил след от удара, чего он в темноте не заметил.
Кандалы были из закаленного синего железа, в северных землях его называют алькумом. Я осторожно ощупал их, как всегда раздумывая, смогу или не смогу. И наручники открылись, как будто они были из теплого воска. Лежа под скамейкой, я засмеялся тихонько, радуясь своему магическому умению, и звук смеха, незнакомый человеку рядом со мной, моему совесельнику, разбудил его.
Судя по его крикам, ему снились страшные сны, он тонул в холодных морях, затянутый в кишку погружающегося корабля, из которой не выбраться. Он был симейз, изжелта-бледный, со свалявшимися, как шерсть, черными волосами представителя «старой» крови. Ему осталось жить едва ли год. Приходя в себя, он смотрел на меня со злобным сочувствием, сожалея, что другой должен был разделить его участь, и вместе с тем радуясь этому.
– Удачи не было с тобой, – обратился он ко мне на арго южных торговых путей, этот язык включал немного масрийского, немного хессекского, понемногу еще из десяти южных языков. – Тогда она, наверное, с тобой. Как тебя зовут?
– Меня зовут, – повторил он. Он закашлялся и сплюнул, чтобы прочистить легкие. – Когда-то меня звали Лайо. Где они тебя поймали? – спросил он не из любопытства, а лишь следуя ритуалу, по которому новая жертва должна быть расспрошена.
– Они меня не поймали, Лайо. Смотри, – я показал ему оборванные цепи на моих ногах. Железо казалось оплавленным.
Он взглянул и опять закашлялся, прежде чем сказать:
– Ты подкупил их, чтобы они не приводили тебя в порядок? А то они опять сделают это.
Пальцами я поднял кусок цепи, она распалась перед его глазами. Он моргнул, пытаясь понять, в чем дело.
– Ты хочешь быть свободным, Лайо?
– Свободным? – спросил он.
Он посмотрел на меня, потом на кусок цепи и снова начал кашлять. – Ты болен, – сказал я ему. – Через два месяца у тебя откроется кровотечение в легких.
Что-то прошло по его лицу, мысль о весле в бескрайнем море; его ребра были сломаны, боль в груди рвала ее на части, как тряпку. В его взгляде мелькнул и угас испуг. – Смерть – не чужая нам. Пусть приходит. Ты – смерть?
Я потянулся и положил руку на его живот. Болезнь свернулась, как змея, которую прижали палкой. Он задохнулся, сбился с дыхания и в ужасе отпрянул от меня, ахнул и закрыл лицо ладонями.
– Скажи, что ты чувствуешь, – сказал я ему.
И тут он ответил спокойно:
– Ты – бог. – Который из них?
– Каким назовешься.
– Зови меня Вазкор, – сказал я.
– Что ты сделал со мной?
– Я вылечил твои легкие.
– Освободи меня, – сказал он. – Освободи меня и можешь распоряжаться моей жизнью.
– Спасибо. Ты предлагаешь то, что я и так возьму.
Он держал ладони у лица. Это был ритуальный жест – уничижение перед Необъятным.
– Притворись, что между нами ничего не было, – сказал я. – Позднее ты освободишься.
Он откинулся назад, ослабленный током целебной силы, протекавшей сквозь него. Мне было странно заниматься магическим исцелением, не чувствуя ни жалости, ни сострадания, которые раньше двигали мною.
Теперь я был осторожен и ничего больше не делал. Вскоре успокоитель обнаружил меня на том же месте, раскованного. Он кликнул одного из своих приятелей. Затем пришел надсмотрщик и заорал, как плохой актер, что им надо было лучше смотреть, прежде чем заковывать человека в ржавые цепи.
Я искоса смотрел, как они принесли цепи и проделали всю работу снова.
Лайо засмеялся и получил цепом по шее.
Немного погодя поступил приказ капитана опустить весла на воду.
«Иакинф Вайн-Ярд» поворачивал домой.
Теперь – на юг, не на восток. Как я помню из видения, посетившего меня на острове, корабль был судьбой, которая привезет меня прямо к нужному месту. Я найду ее на юге, возможно даже в этом городе, который они называют Бар-Айбитни, где поклоняются богу огня. Что она делала там? Или, чтобы найти Уастис Перевоплощенную, мою мать, мне потребуется двигаться дальше?
Погруженный в раздумье, я не сделал никакой попытки уклониться от весла. Мне было достаточно знать, что я могу освободиться в любую минутку. Кроме того, я был молод и горд и верен клятве мести. Каким-то образом это настроение подходило к тем огромным, вспарывающим воду взмахам, которые совершали лезвия из железа и дерева.
В работе с веслом ваше тело принимает участие от лодыжки до паха, от паха до черепа, только ступни отдыхают, да и то не всегда. Мальчик, приставленный к веслу, когда он еще растет, освободится – если только он когда-нибудь освободится, – с телом жабы – обширной грудной клеткой и короткими и толстыми шлепающими ногами гоблина. Тут и там в Бар-Айбитни вы можете видеть таких людей, выживших после кораблекрушения или пиратского налета.
Тяжелый труд был мне нипочем. Я мог бы один держать это громадное весло, да еще и размахивать им, что я позднее и сделал.
В этот момент подошел успокоитель, чтобы проверить мои кандалы. Они были целыми, неповрежденными. Он хмыкнул, отступил на шаг и для забавы замахнулся цепом. Я обернулся и заглянул в его зрачки.
– Знай, собака, как подбирать змей.
В его глазах молнией мелькнул страх. Он почувствовал, как плетка зашевелилась в руке, и с криком ее уронил.
– Бедный пес, – сказал я. – Заболел. Пойди поблюй, собака, пока не просохнешь.
Он порывисто обернулся и, схватившись за живот, побрел в сгущавшиеся сумерки. Было слышно, как он блюет. Лайо радостно захихикал. Почуяв непорядок, у моего локтя материализовался еще один успокоитель.
– Дай мне воды, – сказал я. – Воды, ради твоего бога.
Он ухмыльнулся, посмотрел мне в глаза и собрался ударить меня, но вместо этого полоснул себя по лицу. Он вскрикнул от боли и упал на колени. – А теперь ты дашь мне воды, – сказал я и положил руку ему на плечо, продолжая легко грести другой рукой. Он убрал руку от поврежденного лица. – Воды в чашке.
Он уполз и вернулся с железной чашей, его собственной, наполненной водой пополам с пшеничной водкой. Я выпил и с поклоном вернул ему чашу. Он ушел в свою каюту, очевидно не осознавая боли, хотя был весь в крови. Барабанщик сидел и тупо, не глядя на барабан, отбивал ритм. Выше был надсмотрщик.
Над гребущими рядами сгустилось напряжение. Весло не совсем согласуется с умственной деятельностью; только немногие поняли, что произошло. Тем не менее, по палубе, как новый запах, распространилась скрытая тревога и грозные, беспомощные воспоминания о кровных устремлениях раба – мятеж, восстание, свобода. Безжалостный маятник качнулся в обратную сторону, но никто из них этого не заметил – все укрепляли себя туманной молитвой о переменах к любым богам, которых они еще прощали и почитали.
