— Да, — покачал головой Ангел Савоев, — плохо быть фундаментальной ложью. Я сочувствую тебе, Престол Власти, но такова участь космоиерархии: падший мир элохимов и люциферного демиургинианства обречен на искренность в служении добру, истинам и правдам, которые из-за отсутствия в них законообразующей бесконечности всегда становятся злом и ложью. Единственное, что я могу для тебя сделать, несчастный Престол, так это освободить твою руку.
— Ох! — радостно выдохнул агнозийно-шамбальный фараон земной власти, выдергивая из пустоты кисть своей руки с шестью пальцами женско-мужской акцентации и красными, словно мякоть спелой вишни, бордомино-грассуляровыми ногтями…
— Здесь, конечно, все запутано, — медленно проговорил Толик Лаперуза, «перелистывая» информационные странички автономных, без выхода в Интернет, компьютеров в различных кабинетах, лабораториях и спецархивах ФСБ, СВР и ГРУ. — А вот и досье на Углокамушкина! Ага, ну да, смотри, Мармик, читай, что написано…
— Читаю. — Ксюша Мармик уткнулась взглядом в монитор. — Проект «Дитя разведки»… Доктор Чебрак… Усиление пси-сексуализма посредством инплантационной экспансии на основные нервные магистрали тела… На этом обрывается. — Ксюша с недоумением посмотрела на Толика. — Почему?
— Все очень просто, — вздохнул Толик. — Они перестали вносить информацию в компьютер. Разведка знает, что делает. Человек и организация, не имеющие дело с электроникой, — это фактически не прослеживаемые и непредсказуемые индивидуумы, а вот человек, сидящий перед экраном телевизора, компьютера, подсоединенный к мобиле, доверяющий всей высокотехнологической иллюзии, — уже не дикий индивидуал, а полезный и удобный, раскрепощенный и современный, легко используемый и легко заменяемый на другого раба.
— Ты иногда такой умный, — возмутилась опечаленная Мармик, — как мой папа, когда ему кажется, что его не ценят на службе, и иногда такой зануда.
— Ага, — согласился Толик. — Кажется, я вновь вышел на инфу о Кирпиче… Что такое?!
— Ого! — воскликнула от неожиданности Ксюша Мармик. — Надеюсь, теперь ты обратишь внимание на то, что я не просто женщина, а юная, еще ничего как следует не испробовавшая женщина.
— Ничего себе, — продолжал игнорировать существование Мармик на Земле Лаперуза, глядя на вернувшуюся к нему из каких-то далеких скитаний свою обычную, заменившую властную, руку. — Надеюсь, теперь нас не будет сопровождать повсюду охрана.
— Ты прав. — с каким-то скрытым разочарованием в голосе согласилась с ним Ксюша. — Теперь мы никому не нужны. Теперь, как ты точно заметил, ты полезный, удобный и, самое главное, легко заменяемый на точно такого же, но свежего. Жаль, конечно, что Углокамушкин как был, так и остался диким, не подсоединенным к электронике, индивидуалом.
Полковник ФСБ Степанида Грунина, час назад приехавшая по вызову Алексея Васильевича Чебрака в спецлабораторию для того, чтобы ознакомиться с результатом проекта «Дитя разведки» и доложить об этом Тропареву и Сибирякову, улыбаясь сидела у ног Саши Углокамушкина, восседающего посередине большой комнаты для персонала в мягком кресле черного цвета, и прижималась к его колену щекой, всхлипывая от умиления. Вокруг них стоял на коленях весь орден Генетиков в полном составе, кроме тринадцатой, никому не известной сиреневой сущности, и весь, включая технический, персонал спецлаборатории. На их лица, сделав их похожими, легла печать раболепного наслаждения и готовность к самозабвенному подчинению.
— Милая моя Коринф, — запустил Саша пальцы в волосы полковника, — я для тебя брат, а не владыка. Просто я еще не открыл, а возможно, и не открою шлюзы твоей памяти. Сегодня я хочу увидеть нашу дорогую Манес еретикообразующую, пусть расскажет нам о своей тяге к Юпитеру. Никак не могу понять: я был на нем в этом диапазоне познания или в другом. Пора бы мне уже вернуться в лазоревую безмятежность Гавани, омыться в струях орлаксовых миров. Миллионнолетний уик-энд — божественный Саша Углокамушкин бесстрастно хохотнул, — не помешал бы и тебе, мой братосестринский Коринф. Кстати, — Саша с нежной холодностью взглянул на полковника Грунину, — я тебе повелеваю любить Клэр Гатсинг, нашу взбалмошную Манес-еретичку, и пока еще не знакомую тебе звездную ласточку Валентину Антиохийскую, Капу Щадскую. Ну, а теперь, — повысил голос Саша, — я говорю вам слова своего желания. Слушайте!
Замотанный в бархатную темно-малиновую портьеру, снятую с больших окон в конференц-зале ЦКБ, золотонежнокожий Саша Углокамушкин поднял руку и простер ее, вбирая в себя волю, память и судьбу коленопреклоненных перед ним, делая их на время ничем во всем, давая почувствовать разницу между их рабской преданностью и восторженно-влюбленным ангельским послушанием избранных…
— Я буду сейчас Он или Она?
— Я уже вошел в тебя, значит, ты уже не Она, ты Мы — тля вселенская. Когда Бесплотные нарушают Закон, их выбрасывают из Орлаксовых миров, смывающих Лазоревую Гавань Божественной Непредставимой Плоти, в наказание тлением, то есть в нас, и они умирают Смертью, хотя Оно, то есть Мы — тля, и не понимаем смысла этого наказания. Разве есть что-либо прекраснее тления? Наслаждение гниением… Гниль и перегнойное вдохновение сделало эту землю, этот океан прекрасными…
— А что такое Лазоревая Гавань? Вдавись в меня, пожалуйста, посильнее, я уже Он, всей своей слизистой глубиной! Ах, как прекрасно слизи облаченье! А что такое Бесплотные?
— Бесплотные нас не интересуют, там, где есть они, нет Нас.
— А там, где есть Мы?
— Я же говорю, они могут быть везде, и везде, где они, нас не бывает… До той поры, пока кто-то из Бесплотных не нарушит Закон и не начнет умирать Смертью.
— А пыль, откуда она? Это Мы или не Мы ее родили?
— Пыль — это часть нас, мой дорогой Он, это забвение. Скорее втянись и стань Она, я погружу в тебя свою гниющую нежность…
— Скажите, — спросил корреспондент российской газеты, — почему появление пыли связывают с появлением на орбите «Хазара»?
Клэр Гатсинг, космические чиновники НАСА и космочиновники России перед отъездом на родину американской делегации давали последнюю перед стартом МХК «Хазар» пресс-конференцию с участием самой космической женщины планеты. Через три дня, вплоть до назначенного на первые числа августа старта космического кочевника, начинался полный, включая психологический, карантин для экипажа, во время которого все контакты с прессой будут отсечены. Пресс-конференция проходила в предназначенном для этого зале московского Кремля.
— Не знаю, — ответила корреспонденту Клэр Гатсинг и заметила, как на лицах большинства аккредитованных в зале журналистов отразилось огорчение. Вопросы пыли, «Хазара» и его предстоящего старта были основными вопросами мировых СМИ. «Не знаю» Клэр Гатсинг разочаровало акул скандалов, сплетен и сенсаций. Но Клэр не интересовало огорчение журналистов, ее интересовало собственное состояние, а оно было благоговейно-тревожным. Ей почему-то казалось, что, вот-вот, и она увидит нечто такое, на что готова будет смотреть не отрываясь всю оставшуюся жизнь. Клэр уже испытывала нечто подобное. Первый раз так на нее подействовал Арчибальд Соукс, а второй раз это было связано с ее экспериментом в домашней лаборатории, но она точно не помнила, что именно, какое-то синее зеркало. В общем, не помнила, но это, как ни странно, ее не тревожило. Тревога вырастала из каких-то других причин, которым не было ни одного поддающегося пониманию объяснения.
— Какие надежды вы связываете с полетом на Юпитер? — не унимался корреспондент из России. — Что это даст нам, землянам?
Тревога возрастала в Клэр Гатсинг. Она повернула голову к сидящему рядом с ней Госсекретарю и, выдернув у него из уха микрофон, сказала:
— Прекратите пресс-конференцию и проводите меня в номер, я устала. — Затем она взглянула на журналиста, ожидающего ответа, и снова огорчила его: — Не знаю.
